капитальной переделки. Положим, огорченный автор выразился слишком сильно, однако в самом деле на пробе секстета оказалось, что многое, пленявшее нас на бумаге, в исполнении нельзя было разобрать. Скрещивания голосов в инструментах с однородным тембром приводили к тому, что было невозможно следить за самостоятельным движением голосов в контрапунктических комбинациях, терявших вследствие того всякий интерес, да и звучность получалась некрасивая, – особенно неудачною на практике оказалась наиболее нравившаяся нам фуга с двойной темой, которую пришлось совсем выпустить и заменить новой частью. Секстет был переделан и окончен в теперешней печатной редакции только в 1892 году.
Лето 1890 года закончилось нашей поездкой с Чайковским в Тульскую губернию, в имение H. Н. Фигнера, усадьба которого оказалась превосходной, с великолепным видом на широкую даль полей, с роскошным старинным парком, отличным купаньем и т. д. Мы провели там дня два, немного рассматривали «Пиковую даму» и, простившись с радушными хозяевами, разъехались в разные стороны: Петр Ильич отправился, кажется, в Рязанскую губернию, а я остался на несколько дней в Туле у одного старого приятеля.
IX
В жизни Чайковского наименее понятную для меня черту составляют его поездки по Европе в качестве дирижера – исполнителя собственных произведений. Я упоминал уже о том, как трудно далось ему дирижерство и как он только в 1886 году смог переломить свою застенчивость и взяться за разучивание «Черевичек» в Большом театре, а потом дирижировать и публично в трех первых представлениях этой оперы, перед залой, переполненной все три раза насколько возможно. Начиная с этого времени и до конца жизни Петр Ильич нередко выступал в качестве капельмейстера в России и за границей. Еще в конце того же 1887 года и в начале следующего он сделал довольно большую концертную поездку по Европе, описанную им самим в форме дневника, помещенного после его смерти в «Русском вестнике» за 1894 год № 2. Где ни являлся в концертах наш композитор со своими сочинениями, везде он имел очень большой успех в публике, а еще более среди музыкантов, но успехи эти стоили ему тяжкого насилия над самим собой, отзывавшегося даже на его здоровье. По его собственным рассказам я знаю, что он не испытывал ни малейшего наслаждения в дирижерстве, он всегда отбывал его, как тяжелую работу, и чувствовал облегчение только по окончании исполнения. Перед концертом он просто мучился, и страдание обыкновенно отражалось на его лице, когда приходилось дирижировать не своими сочинениями, а чужими. На юбилее 50‐летия артистической деятельности А. Г. Рубинштейна, праздновавшемся в Петербурге, Петр Ильич дирижировал музыкальной частью праздника и был в таком ужасном состоянии, что перед самым началом концерта с ним была истерика и он должен был употребить всю силу воли, чтобы овладеть собой и довести дело до конца. Несмотря на все мучения, он все-таки сравнительно охотно принимал приглашения в разные места в качестве дирижера даже съездил в Соединенные Штаты Америки. Композиторская известность давала авторитет Чайковскому, когда он являлся и в качестве капельмейстера, но он не в силах был вполне пользоваться этой выгодой; предупредительная внимательность к нему членов оркестра позволяла ему прилично выполнять дирижерские обязанности, но капельмейстером, вдохновляющим свой оркестр, он никогда не был. Самые успехи в публике как будто не особенно его увлекали, а сопровождавшие такие успехи чествования различного рода были ему просто тяжелы. У меня есть письмо, относящееся к первой его дирижерской поездке за границу; оно писано после успеха в лейпцигском Гевандгаузе и сопровождавших его оваций. Письмо начато 1/13 января в Любеке и окончено 9/21 января 1888 в Гамбурге; так как оно рисует его состояние в это время, то я приведу из него некоторые отрывки.
Письмо начинается так: «Ну можно ли было ожидать, что я встречу Новый Год в Любеке? Вот уже два дня как я здесь и предстоит еще остаться трое суток. Этот отдых в незнакомом городе, в одиночестве и полной свободе оказывает на меня необыкновенно благотворное влияние. Он до того нужен был и я до того счастлив, что могу целый день молчать и ни с кем не сталкиваться, что ощущение спокойствия и свободы заглушает всякое чувство тоски. Я встречал Новый Год у себя в комнате и нисколько не грустил. Утром занимаюсь зубрением вещей, которые придется дирижировать, перед обедом гуляю (погода чудная), в 11∕4 обедаю в табльдоте и упорно молчу, наблюдая за целой толпой актеров и актрис, сидящих рядом со мной» и т. д. В другой части письма, помеченной 2/14 января, говорится: «Удовольствие мое кончилось. Вчера пошел в «Африканку». В антракте меня ловят несколько господ; оказалось, что меня узнали; пошли знакомства, разговоры о музыке, просьбы пойти в клуб, обещания навещать меня, уговариванья остаться и т. д. Я объявил, что болен, иду спать, что завтра утром уезжаю и т. д.».
Из приведенных строк письма видно, что композитор совсем не приходит в восторг от того внимания, которым его окружают, а между тем у него все-таки не хватает решимости отказаться от появлений в публике и предоставить исключительно другим пропаганду своих сочинений. Иногда самые сочинения страдали от этого, чему примером может служить пятая симфония e-moll, которую музыкальный мир несколько лет почти игнорировал вследствие неудачного первоначального исполнения под управлением автора. Симфония была написана в 1888 году и тогда же напечатана, так что в 1889 году ее исполнили в одном из симфонических собраний Музыкального общества в Москве, уже по печатным партиям. Если Чайковскому случалось дирижировать своими сочинениями, репутация которых уже более или менее установилась, то он относился к этому сравнительно спокойно. Но выступая с произведением совершенно новым, он чувствовал себя иначе, и в нем пробуждалась вся его болезненная неуверенность в своих силах, что чрезвычайно вредно отзывалось на репетициях и на самом исполнении в концерте. С пятой симфонией дело пошло так плохо, что она совсем почти не имела успеха не только в публике, но даже среди музыкантов, из которых многие из-за неудовлетворительного, вялого исполнения усомнились в самых достоинствах сочинения. Между тем о симфонии было уже известно в других местах, автор обещал сам продирижировать исполнением своего нового произведения в Петербурге и Гамбурге и сдержал свое обещание, но в обоих городах получился такой же неуспех, как и в Москве. В музыкальной прессе едва ли не один я отозвался о новом произведении с большим сочувствием, а вообще русские и немецкие рецензенты в лучшем случае отнеслись к нему снисходительно, а в худшем – с полным порицанием. Сам композитор просто возненавидел свою симфонию и
