не отходила.
– Но вы вор, – сказала она, – а я никогда не была воровкой.
– Я не вор, – сказала Айрис. – Мы не воры. Нам не нужны ничьи деньги. Мы просто хотим справедливости. Мы хотим, чтобы вы признали свои ошибки и были за них наказаны. Это вопрос справедливости.
– Вы в этом уверены?
– Да. Вы стары, мы молоды. Ваше время вышло. Можете сдаться.
– Таким путем вы ничего не достигнете!
– Чем же тогда?
– Чем? Чем? Я не знаю. Совершенно не знаю.
– Потому что вы нас ненавидите.
– Вы отвратительны мне, как крыса, но я не могу бежать от вас.
– Тогда бегите с нами.
– Бежать с вами? О боже. Я устала. Я так устала.
Их мать села, подогнув ноги. Она придвинула к себе стул, чтобы использовать его в качестве уступа, на который можно опереться телом. Скрестив руки на сиденье стула, она положила лоб на руки.
Айрис пристально смотрела на нее сверху вниз своими глазами-бусинками. Она словно рассматривала раненого зайца, красота которого ничего не значила – только боль, ибо она принесет награду.
– А я? – спросила Айрис. – Меня ты ненавидишь?
– Я хотела бы пристрелить вас, как животное, – сказала мать, подняв лицо к зрительному залу.
– Но вам не из чего стрелять, – сказала Айрис, потрясая пистолетом у нее перед лицом. – Что вы собираетесь делать?
На этих словах их мать сломалась. Она толкнула стул, и он с грохотом упал на спинку. Грубое обращение с реквизитом и мебелью она считала поведением дилетанта – оно говорило об отсутствии деликатности и сдержанности. Алисса отошла от сценария.
– Это фашистская сцена. Вы понимаете, что стали фашистами?
Айрис издала жестокий смешок:
– Послушай себя. У тебя было свое время, а теперь ты думаешь, что ни у кого другого своего быть не должно. Ты проиграла.
– Это и есть ваша революция? Если да, то она едва ли стоит своего названия. Она продлится один день и умрет назавтра.
– Может быть. Но сегодня наш день. Будет правильно, если мы его проживем. Если мы сможем добиться равенства хотя бы на один день, то докажем, что оно возможно.
– Ты скоро устанешь от своих так называемых равных, дитя, и от этого безумия. Талантливые люди всегда восстают против равенства. Побеждает тот, кто приходит первым и устанавливает порядок.
– Тебе не удалось стать великой, поэтому все, чего ты теперь хочешь, – это порядок, порядок, порядок. Ты думаешь, что в этом мире нет места для величия. Для ошеломляющих поступков. Для достижения мечты.
– Мечты? Ну и как, мы сейчас находимся в мечте? Какой ошеломляющий поступок ты хочешь здесь совершить? Чтобы мы замучили друг друга до смерти, да?
– Тебя пугает насилие?
– Нет, даже отдаленно.
Айрис ткнула пальцем в плечо Алиссы с силой, достаточной для того, чтобы повалить ее. Мать не позволила себе снова упасть набок, поставив на пол правую руку. Левой она отбросила палец Айрис. Действие и ответ, удар и парирование – они репетировали этот ритуал годами, но впервые исполнили его только сейчас.
– Зачем ты это делаешь? – спросила мать. – Чего ты хочешь?
– Я хочу, чтобы ты попросила прощения.
– Я?
– Ты.
– …
– Всего одно слово: «прости». Мы бы приняли его.
– А потом?
– А потом ты умрешь.
– Если ты хочешь, чтобы я умерла сейчас, я готова. Посмотри, что ты со мной сделала. На глазах у этих людей, которых я люблю. Что мне терять?
– Нет, не сейчас.
– А когда? Сколько это должно продолжаться?
Алисса встала на четвереньки, затем медленно поднялась на ноги: сперва одна нога, затем другая. Она поправила юбку, чтобы та опустилась ниже колена.
Айрис наблюдала за ней, сузив глаза:
– Не забывай, какую роль ты исполняешь.
Мать отряхнула блузку.
– Для начала ты могла бы по-доброму со мной говорить, – сказала она. – Обращаться со мной как с человеком.
– Сперва сама веди себя так, – ответила Айрис. – Ты нас унизила. Ты назвала нас крысами. В жопу тебя. У тебя вся душа кривая, грязная и уродливая.
Мать поправила воротник:
– Хорошо. Тогда помоги мне. Скажи мне, что делать.
– Есть только один ответ, – сказала Айрис, – ты должна уйти. Немедленно. Далеко-далеко.
– С тобой?
– Нет. Ты не одна из нас. Ты должна уйти одна.
– Я уйду, только если ты уйдешь со мной. Мы одно целое. Мы семья.
– Семья? Хватит притворяться, что мы одинаковые.
– В конце концов так и есть.
– Ты с ума сошла, женщина?
– Может, и так.
Айрис показала пистолетом на кулисы:
– Теперь это наш дом, а не твой. Ты должна уйти.
– Я не могу уйти. Я не могу остаться. Помоги мне. Прикажи мне. Заставь меня что-нибудь сделать. Я не могу думать, я не
могу действовать.
– Теперь ты видишь, какое ты чудовище.
– Да, хорошо.
Айрис повернула пистолет рукояткой от себя, а затем протянула его матери:
– Вы, люди, думаете, что видели и делали все. Вы наряжаетесь и задираете носы, как будто вы – цари вселенной, но на самом деле вы – ничто. Тебе нужен приказ? Я дам тебе приказ. Возьми пистолет и иди в гримерку. Оденься. Сделай себе приятно. Потом застрелись.
– Прекрасно. Если ты пойдешь со мной.
– С тобой? Сумасшедшая ты сука.
– Говори со мной помягче.
– Приказание всегда звучит грубо! Теперь ты знаешь, каково это.
Мать взяла в руки пистолет.
– Давай! – сказала Айрис. – Вперед!
Мать решительно ушла со сцены.
* * *
Будучи сторонним наблюдателем, Ева тем не менее чувствовала себя вовлеченной в спектакль. Она тоже играла роль карателя и получала удовольствие от страданий матери. Ее возвращение за кулисы было подобно примирению. В глазах матери стояли слезы.
– Ты плачешь, мама, – сказала Ева.
– Просто плачу, – ответила мать.
Ничто не мешало Алиссе уйти за сцену. Никто больше не преграждал ей путь. Санни сидел на полу и гладил всех, кто к нему подходил. Кит следил, чтобы дети не поранились о реквизит или острые углы. Путь был свободен. Она могла просто уйти. Вместо этого она осталась и вручила пистолет Еве: рукоятка легла в правую руку, дуло и ствол – на раскрытую ладонь левой. Наполовину подношение, наполовину экспозиция.
Что теперь?
Еве такое поведение показалось любопытным. Они что – отрепетировали это? Должна ли она сделать что-то конкретное? Ева не знала, что и думать. В том состоянии рассудка, в котором она находилась, видны одновременно абсурдность и простота вещей, их ужас и ничтожность.
Затем к ней вернулись воспоминания: план. Публичный суд. Трибунал. Надо было бороться против матери, отказавшейся от борьбы. Ее надо заставить выступить перед народом и склонить голову в знак признания вины.
