дружка чуешь. Много по деревням ходил. Много собачонок повидал, к рукам подзывал, да все не по нраву. У одной губы всегда обмочены, у другой нос тугой, у третьей хвост обрубком и тому прочее. Мне нужна собака, чтоб хвостик у нее калачиком свивался. Так в ту пору я и гулял по лесу без дружка-товарища.
Однажды иду я по своему заполью, в тальянку наяриваю, песню спеваю, а как кончил наигрыш да песни — глазом в канаву сходил и вижу: мается в травке махонькая собачонка. Белая что снежинка, а глаза черные-пречерные, губки розовые, будто у дамочки, вроде бы накрашены, ножки коротенькие, а сама длинная и глядит на меня браво-браво. Завидя меня, хвост в три калача сложила, затявкала, да так звучно, будто бы в тальянку запереборила. Я тогда с плеча гармошку в травку сунул, из кармана леденцов достал, почал собачонку угощать, ласкал ее и так и этак. Леденцы, жаба, не ест, а от меня не убегает, мне даже руку лижет, и вижу я: у той собачонки на ремешке к шее камень привязан. Видно, топить бедняжку собирались, да спряталась она от смертушки и в заполье прибежала. Бездомной сейчас стала. Взял я ту собачонку на руки, молчит и мордочкой о мой пиджак трется. Жалко стало. Будь что будет, а понесу ее домой. Положил я ее в заплечный мешок, отдушину ножиком пропорол, а сам как надел мешок на плечи, на радостях гармонь раздернул да «Калинушку» запел. Люди чуют мою игру, из домов выглядывают, судачат:
— Гляди-кась, бабоньки, Кирилка-то первача тяпнул.
— Захмелел, батюшка.
— Видно, опохмелку сделал, блаженный.
И тому прочее.
Та собака плотно осела на моем подворье, не сгонишь. Сколько ей годиков и как ее имя я не ведал и сам ей немудреную кличку дал. Раз сам не знал ее имя, то и кликал ее Незнаю. Моя беляночка Незнаю подружилась с соседской лайкой Шпаргалкой. Та умная собачонка была, не заносчивая, скромная, зря рта не откроет, но и пальца ей в рот тоже не суй, откусит. На охоте не торопилась, а верно чуяла белку, куницу и прочую пушнину. Со Шпаргалкой моя Незнаю целыми днями в лесочке прогуливалась, а вечером всегда к обряженью домой поспевала.
Приходит как-то ко мне сосед, Артем Пуговка, сосет козью ножку, дым коромыслом от нее, и говорит:
— Чего ты, сосед, такую беляночку в почести держишь? От нее, можно сказать, одна убыль и никакой тебе прибыли.
— А что с ней поделать? — спрашиваю соседа.
Артем коковку носа почесал, под подбородком пощупал:
— Да утопил бы ее.
Я на Артема заругался, а он только захохотал и опять же мне совет подает:
— Спервоначалу ты ее в лес своди, тропки покажи. Может, еще и толк из нее будет, может, затявкает на хлебную корочку.
Я Артему ничего не ответил, а поутру Незнаю в мешок уложил и понес до ближнего лесочка. Там ее из мешка выпустил, приласкал. Незнаю поглядела сперва на меня, потом на елочки да березки и хвост калачиком сложила, пошла так и пошла… Я иду бочком у болотины, а Незнаю взаходясь бегает да комли лесин пронюхивает, а потом как затявкала, аж все заговорило, лес будто проснулся от тишины. Я в ту лесину, в которую Незнаю лаяла, поглядел и белочку приметил. Сидит себе на сучке и на Незнаю поглядывает. Я прицел сделал, спуск нажал, и моя Незнаю на лету подхватила белочку, к моим ногам положила, тявкнула, будто проговорила:
— За твою ко мне ласку, хозяин.
Я тогда обнял беляночку и поцеловал ее в розовенькие губы.
В этот же день я из сельсовета позвонил своему приятелю, тоже охотничку. Сказал ему: мол, так и так, хорошая охота наклевывается. Мой приятель Самсон Крошкин, тот, что работает в колхозе кузнецом, сразу ко мне прикатил на своем трандулете. Трандулет поставил во дворе и кричит мне в окошко:
— Эй, Киря, стеганем скорее до Ведьминской гряды, коли у тебя лайка завелася. Я лаечек обожаю.
Я ему говорю:
— Давай сначала чайком попотчуйся да малость крепкого продухта дерни, тогда и пойдем.
А он мне кричит:
— Чаи будем попосля охоты распивать, а продухт не выдохнется. Я с пути распаренный, готов идти хоть куда. Ноги просятся.
И мы пошли. Ружьишко за плечами висит, мой мешок со шмотками белые заплатины показывает, а Самсон ногами землю шоркает, будто пол натирает, — видно, боится ноги выше поднять. Такая уж у него походка. Глаз у Самсона настрелянный, по кусточкам бегает, а нос с перекладинкой, что капельница, слезу пускает, он ту слезу махонькой тряпицей смахивает да гогочет, что гусак.
— А ну, Киря, кажи свою лайку. Я ох как их люблю. Страсть как люблю за калачистость, за речистость и за безобманность.
А я ему отвечаю:
— Незнаю, по всей вероятности, попереди нас нюх развивает.
А Самсон опять же носом швыркает да меня донимает:
— Да хоть бы глазком поглядеть на лаечку.
— Не торопись, Самсон, — уговариваю. — Не одним глазком от нее моргнешь, а всем лицом запляшешь.
— Не погляжу, не пощупаю — не поверю.
Так идем и разговорчики ведем, а собаки все еще не видим. Вижу, Самсон волноваться стал и ко мне пристает:
— Ты, Кирька, меня обманываешь. Собака-то, может быть, в деревне свадебным торжеством занимается. Покажи ее, друг ситный, а то, ей-богу, оглобли назад поверну.
Я тогда руками развожу, вижу, что его сейчас успокаивать — что большой пожар без воды тушить.
— Кажи лаечку! — кричит Самсон и тут же останавливается, с себя ружье вгорячах снимает, вещевой мешок с продухтом под елочку ложит.
Тут я углядел, что время пришло спознаться, далече от заполья отошли, к сосняку притулились, пора и охоту починать. Снимаю свое ружьишко, к дереву его ставлю, снимаю охотничий мешок, развязываю, а как развязал, то крикнул:
— Незнаю, к ноге!
Моя славная беляночка из мешка вспорхнула, на ножки встала и к моей ноге на задние лапки подсела. Милая картинка. Самсон глядит, а у самого рот все ширится и ширится, будто он собирается мою беляночку проглотить, а как досыта насмотрелся, и заржал, что ретивый конь. Хохочет да за живот хватается, присядет и меня донимает:
— Ну и насмешил, Киря. Отродясь я так еще не смеялся. Тоже себе лайку нашел. Да какая ж она лайка! Просто дворняжка, и бродит она только за парным молоком да за простоквашей.
— А ты сперва погляди ее работу, — говорю я Самсону всурьез и с обидными нотками, — а уж потом вывод слагай о моей беляночке.
— Чего тут глядеть-то? — кричит Самсон, а
