там сине-сине, что моя ластиковая рубашка, какую я с германской войны приволок. Много звезд на прогулку в небесах вышло. В сумерках все вижу. Вижу, как матушка сени закрыла, как дядя Андрей на крыльцо вышел, козьей ножкой попыхивает, а с бороды у него капли бежат, будто чай пил. На деревне собаки затявкали, овцы в хлевах проблеяли, да у гуменников ребятишки все еще в спряталки играли. Кругом воздуха, хоть саженями отмеряй и бери вдосталь. Жуки из дерьма повылезали, летать почали, с завыванием по тропе кружились. Рядом речка затопорщилась, наигрыш в переборах отчубучивает, а я все лежу, слушаю и примечаю.
В полночь сторож по деревне прошел, колотушкой пробрякал, будто в лесной барабан прогремел. Ребятишки под мамашино крылышко убежали. Луна из-за перелеска выскочила и землю осветила. Червячки-светлячки на листочки-травы выползли, чтоб росяной водички испить. После этого наступила такая тишина, что слышно в это время, как трава растет. Я сижу под кусточком в травушке. Вокруг меня будто все повымерло, только коростель-дергач за рекой ситец рвет, но я все сижу.
Прошло еще добрых два часа и вдруг явственно слышу — подле меня трава зашуршала, а как глаза в ту сторону метнул, лису увидел. Некрасивая в ту пору она была. Рыжая, бока опаленные, а брюхо отвисло, чуть по земле не волокется. Трусит она от моей заднюхи не больно круто, а во рту у ее вижу — белая курица болтается, ногами да головой о травку шлепается. Последнюю, паскуда, уворовала. Тут я рассердился и стал перезаряжать ружье. Вынул патрон с солью да на его место вставил патрон с картечиной. Думаю, как побежит поряду меня, хлесь в нее из ружья — и за пазуху. Лиса подбежала к бугорочку с порослью, что напротив меня у самой речки разместился, положила курочку на травку, а сама на луну поглядела и прокричала, что дворняжка. Тут на ее призывной клич из-под горушки сразу три лисенка выбежали, к ней приблизились и давай с моей курицы перышки ощипывать. Занятное дельце. Щипают перья, бросают в сторону, а потом слышу, и косточки на зубах у лисят захрустели, а лиса, стерва, стоит, на малышей глядит. Ей в ту пору легко было, ее ребятишки обедали, а каково мне? Она ж мою курицу ребятишкам скормила. У меня все нутро исщемило, аж зубы застучали от нервозности. Жалко курицу, ну, ничего не поделаешь. Не стерпел тут я, взял прицел, курок взвел. Гляжу, на мушке лисица глазками моргает, зубы кому-то показывает и любуется, как детишки куриные косточки щелкают. Жалко мне стало. Тоже ведь матушка, а матушки к своим детишкам все одинаковы, все жалеючи на них поглядывают и все проказы прощают. Вспомнил я тут свою сестренку Машку, что за загорского мужика замуж вышла. Мужик попался — ни туды ни сюды, настоящий опурыш[3], от него ни скуса, ни проку в дому не было. Машку лупил за каждый пустяк так шибко, аж ее почастую полумертвую отнимали, а потом с ней отваживались. Жалко нам было Машку, да что поделаешь? Ничего не поделаешь. От закона не убежишь. В церкви венчанная, с согласия. После одного лупления Машка захворала и умирать стала, а как смертный час наступил, к себе ребятишек, Гришку да Дуньку, позвала. По голове погладила обоих, сплакнула, заговорила:
— Кто-то вас, детки, теперь ласкать будет? Кто-то вам ягоду княжицу да медку-солодку с покосных полянок носить будет? Сиротиночки вы мои махонькие.
Я сам в ту пору заплакал да из избы вышел. На воле еще плакал, да как снова в избу вошел, гляжу — Машка уже, этого-того, посинела, скапутилась. Ребятки ее плачут, мужик весь почернел, стоит да ахает, у бога прощенья просит. Печальная картина. Вот эту картину я и вспомнил, как за спуск ружья взялся, прицелился лисе в голову промежду глаз, а выстрелить так и не смог. Вздохнул, перевел дыхание на минуту, снова прицел взял и снова не смог нажать спуска. Позади себя слышу, кто-то шепчет: «Стреляй, Кирька, чего трусишь? Лиса у тебя всех кур уворовала, ребятишкам своим скормила, завтра за последним петухом пойдет и того украдет».
Я тогда поднялся на ноги, да и закричал во всю свою мощь:
— Последнего петуха, лисуха, поволоки, только с глаз моих скорее уходи!
Крикнул так громко, что на деревне петухи отозвались. А лиса как я встал на ноги, то сразу стеганула под горку в овраг, а следом за ней и детеныши.
На другую ночь последнего петуха зарезала да за соседских кур принялась. Но там поживиться не удалось. Отпугнули.
Но об этом другой рассказ будет, а теперь — за дело, молодчики. Кто чаи распивать, кто руки умывать, а мне недосуг. Побегу пчел доглядывать.
КАК МЫШЬ ЛИСУ ПОЙМАЛА
Чего засмеялись? Думаете, я вам неправду буду сказывать? Ошибаетесь. Поглядите на мои волосы. Сосчитайте, сколько в них сединок. Что? Сосчитали? Ну и как? Много. Вот то-то и оно-то, что много. При моих летах небывальщинки не положено рассказывать, да я и не умею. Столько я видел, столько слышал, что другому надо две жизни прожить, чтобы все запомнить. А я вот запомнил и вам сказываю.
Было такое дело в моей жизни. Я в ту пору молодцевал, по посиденкам похаживал да на девушек заглядывался, но и к охоте большое желание имел. Все мне хотелось весь лес исходить. Дежнев — открыватель островов, а я лесную кладовую осилил. Дежнев на своем суденышке северные льды пересчитал, а я все елки да сосны в Губаревском лесном кряжу. Ружье имел. Покоенок батюшка мне оставил. Когда умирал, наказывал: «В пустое поле не целься, зря незаряженным ружьем не болтай, бывает, что и незаряженное стреляет».
В ту пору стояла студеная зима. Снег все уремы закидал, завалил, без лыж ступить некуда. Смастерил я себе из березового полоза широкие лыжи, просушил, как следно, а низы подбил телячьей шкуркой. Ладно несли лыжи. С горки не сползали, а все горки брали. На любую сопку залезу.
Настов еще не было, но солнце стало на припечинки выходить. На деревне курица из лужицы водичку почала пить. В такую пору я собрался на охоту. Встал на лыжи, с горушки скатился и в лесочек выскочил. Едва успел я пройти первую чересполосицу в озимовой поляночке, как у опушки леса заметил лисицу. Остановился, прикинул в уме, откуда лучше к ней подойти и из ружья пальнуть. Думал не так уж долго, но и не коротко, а лиса все вертится около озими и меня
