не замечает. Красиво крутится, будто польку-бабочку пляшет. Если кто видывал, вкус понял. Принюхается, прислушается, а потом, как услышит мышиный запашок, прыгнет на задние лапки, а потом мордочкой в снег ткнется. Ловко, нам, пожалуй, так не смыслить. Может быть, попробуете?
Целый день лиса водила меня по закусточкам, а под вечер хвост показала, с носом оставила. В сутемках домой пришел. Матушка хохочет, с издевкой говорит:
— Сыночек наступил на лисий клубочек, а он по полюшку вьется, в руки никак не дается.
Я из скромности матушке отвечаю:
— В Турции пироги пекут на головной проплешинке, а мы лису поймаем на мышкованье.
Так попереговаривались с матушкой, а утром я опять на лыжи и опять за лисой пошел. Нашел ее в том же полюшке. Плутовка весь снег исклевала, столько ямок понаделала, что я считал, считал да со счета сбился. Тут рябчик из-под моих ног вспорхнул и все дело спортил. Лиса опять мне хвостик показала. Но упрям я в ту пору был. Что захочу, то возьму.
Три недели изо дня в день я за лисой гонялся. Все охотничьи методы испробовал, а она только один хвостик кажет и никакой ко мне жалости. Я уже стал уставать, а от лисы не отказываюсь. В дураках не хочу остаться. И как-то с устатку я выпил крепкого продухта, на лежанку прилег отдохнуть, крепко заснул. Во сне вижу — стоит передо мной лисица и нежно помахивает хвостиком, как будто меня дразнит. А чем? Да во рту у ней мышь-полевка. Вдруг слышу во сне, как лиса говорит: «Ты дурень, охотничек, без этого-того, что видишь сейчас у меня во рту, за мной не гоняйся, силушки зря не трать да ноги попусту не мни». От таких слов я с лежанки соскочил да в сени побежал. Гляжу, на повети отцовские клепи висят. Их в избу занес. Воды вскипятил, в воду хвороста, нашего вереса, добавил и те клепцы пропарил. Клепцы в ушате парятся, а я думаю о том, где и каким побытом мне мышей-полевок достать, как ими раздобыться. Они на дороге не валяются.
Но, видно, моя матушка меня в чистой рубашонке родила. Счастье мне подарила. Случай тут подвернулся. Утречком спозаранку я пробудился — и к окошку. Вижу, наши мужики — Андрон, Пырей да Аркашка Соловей — с поля скирды овса почали возить. С поля возят да в гуменник складывают. Эти мужики жили справно, а в тот год урожай был хороший, такой урожай, что все снопы в гумна к мужикам не умещались: их приходилось стоговать в полянках. Отошел я от окошка, заулыбался, а матушка опять же заметила это и строго заговорила:
— Ты, Кирилл, понапрасну маешься да за лисой гоняешься.
А я опять матушке отвечаю:
— За счастьем, матушка, не гоняются, а его силой берут.
Оделся потеплее, с собой маленький мешочек взял, чтоб туда мышей-полевок складывать, и пошел к той полянке, откуда мужики снопы овса возили. Прихожу туда, здороваюсь, спрашиваю у Андрона, тот постарше и покрупнее Аркашки:
— Разрешите, Андрон Прокопьевич, мне за мышами погоняться?
Андрон услыхал эти слова, на меня уставился, не моргнет, а все глядит, потом смехом залился, а как пересмеялся, ко мне подошел, мой лоб своей ладонью пощупал и говорит:
— Как будто у парня жару в теле нет. — Потом меня спрашивает: — На кой черт тебе понадобились мыши?
— На всякий случай, — отвечаю я ему, а сам боюсь проговориться, что мыши мне нужны для поимки лисы.
— Гм… Ха-ха-ха, — гмыкает и смеется Андрон и говорит, глядя на Аркашку: — Что ж, Киря, если нужны, то имай мышей, от этого вреда не будет. — Потом на меня поглядел, будто прожег. — За каждую пойманную мышь я плачу тебе одну копейку, а ежели не поймаешь — ты мне обязан четвертак уплатить.
— Четвертак так четвертак, — проговорил я и почал мышей искать.
Андрон и Аркашка наложили воз снопов, уехали, а я стал прохаживаться вокруг скирды да колышком снопы ковырять. Слышу легкий писк, а потом возню. Две полевки выскочили из скирды и в снег юркнули. Ну, думаю я себе, теперь-то от меня не уйдете, поймаю. Я за мышами, настиг и обеих в мешочек положил. Вот таким побытом я поймал десяток штук, а когда Андрон подъехал, я говорю ему:
— Твоих копеек мне не надо, считать плохо умею, а за полевок много благодарен.
Откланялся и ушел к себе в избу. Матушка опять же на меня с руганью:
— Дрова на исходе, а он все в походе. Перестань смешить людей.
— Матушка, — отвечаю я ей, — я же свое счастье трудом ищу, а не прибауточками. Ту лису сам видел. Бежит, а у нее шерстка так серебром и отливает, так и отливает. Может, та лиса серебристая, мало ли какие лисы бывают.
Матушка на этот раз смолчала, а я почал мастерить ящички под мышей. Смастерил их за день пять штук. Малюсенькие ящики, чуть побольше спичечного коробка, все сколотил гвоздями, а по бокам дырочек перкой насверлил, а как их сделал, положил внутрь немного кудельки, а в кудельку по паре мышей-полевок и корочку хлеба с солью. Потом оделся, да чтоб никто не видел меня, задками к лесу подался. До появления лисы на гулянную полянку пришел, клепи расставил, а вниз под клепцы по коробочке с полевками положил. Я знал, что полевки корочку с солью съедят, захотят пить, пищать будут. Лиса прислушается к тому писку, принюхается и лапкой их почнет выковыривать, а там что будет, то будет.
Поставил клепцы, а сам домой пошел. Рано пришел. Матушка обрадовалась, что я до потемок не заохотился. Около своего дома порядок навел. Дров наколол, под печь натаскал да воды ушат приволок. Потом лежанку истопил, картошки наварил да повечерял и на бок свалился. Лежу на лежанке, а сам все думаю: боялся за лису, чтоб не обезвредилась. Такое у нас бывает. Попадет лиса в клепи, затащит в кусточки и почнет клепи с ноги снимать. Бывало, что и снимала, а не то и лапу себе откусывала. К полночи заснул, и опять же сон пришел, вижу, как будто та лиса стоит у лежанки, меня лапкой тычет да говорит: «Эй ты, охотничек, не время спать, убегу в лесной кряж, там ищи ветра в поле».
Проснулся — никого. Пустота, а на печи матушка всхрапывает, что в кузнечные мехи дует. Матушке добро, а мне грустно. Надел свою старую поддевку, со спящей матушки обутку сдернул, на ноги обул, вышел на крыльцо. У соседа петух прокукарекал. Огни в домах стали зажигаться. Я
