опять гуменными тропами — да с горушки к лесочку. Луна сладко светит, снежинки играючи поблескивают, а я вперед иду и о лисе думаю. Подошел в сумерках к тому полюшку, и сердце взаходясь застукало. Клепей нет, и лисицы нет. Подхожу ближе. Вижу снежную борозду. Глубокая борозда, не сохой пропахана. По той борозде пошел и скоро лисицу нашел. Запуталась в березовой райке и ни туды ни сюды. Березки не дают ей прохода, задерживают. Тут я ее по-божески обушком в лоб и, этого-того, прикончил. Не живую ж ее домой нести. Перекинул лису через плечо и в избу. Матушка увидела, заохала, зарадовалась, из печи блины вынимает да меня угощает:
— Поешь, Киря, досыта поешь, ты сегодня заработал.
Я есть не стал, а лисицу принялся шкурать. Ошкурил, на правилах растянул и по всем правилам ее отделал. Красива! Черно-бурая, а как ладошкой по спине проведешь, серебром брызжется. Сперва снес ее я к нашему торговцу Толстоделову, тот помял, помял лисью шкурку, да и говорит:
— Хочешь красненькую? Она, — говорит торгован дальше, — не настоящая черно-бурая, а так, с проседью.
Я вырвал у него ту шкурку, и в тот же день в Вытегру снес. Там в аукционе сразу приняли и порядочные деньги дали. На те деньги я у цыгана мерина купил, матушке полушалок голубой завел, себе новенький дубленый полушубок сшил да валенки с калошами. Форсил да на девушек поглядывал, невесту искал.
ЗЕМНОЙ ПОКЛОН НА ОДНОЙ НОГЕ
Кукуруза у нас в тот год на большом Куликовом поле не выросла. Во время роста испортилась погода и такая порченая стояла все лето и осень. С утра как будто бы и ничего — солнышко на дорожки выйдет, припекет, а как побегут облака — спрячется, и вновь ливень начнется. К вечеру часто примораживало, что иногда сухой иней березки принаряжал. Правда, на силос мы кукурузы немного собрали, но мизерное то дело. С гектара земли полтора пуда силоса. Жидковато. На другой год в том поле горох посеяли. Уродился что надо. Так выпер из землицы, что разлюли-малина, стручковатый, крупнотельный, и все веточки зерном обвешаны.
После жнивы ржаных полей колхоз решил вытеребить горох и в бабки для сушки в поле поставить. Так и сделали. Бабок на полянке была целая дивизия, что солдаты в атаку выстроились. Но тут опять беда приключилась. Журавли стали стадиться, на юг собираться и повадились этакие прорывы делать — наш горох стручить да себе подгузки им набивать. Жалко стало гороха. Приходит ко мне наш председатель колхоза и просит:
— Ты уж, Кирилл Петрович, сходи на полянку да посиди возле гороха, журавлей попугай, а если что — так и из ружья пальни, худа от этого не будет.
Послушался я его и после обеда на полянку вышел. Место срядное для сидения нашел. Под бабкой гороха примостился, как на мягкий диван присел. Та бабка на горушке стояла. Из нее все полюшко видно. Сижу так я час, сижу другой, никого не видно. Но вот зоренька затанцевала гопачок, я услыхал курлыканье журавлей. Голову из-под бабки высунул. Стая журавликов над гороховищем кружилась, видно место для посадки выглядывала. Потом все разом опустились на поле, огляделись, а один, что посерее да помогутнее всех и богаче в перьях выглядел, на одну ногу встал и шеей почал крутить. Бойко крутил. Мне бы так ни за что не смыслить. Видно, он был из главных журавлиных начальников. Остальные журавли молча стояли друг по дружке и клювами земельку щупали, а никто не расходился, на гороховину не набрасывались, команды ждали — тоже дисциплина. Потом вожак протянул шею вперед да как гукнет что-то кудрявое, будто команду подал:
— По местам, солдатики!
Вся стая разбежалась по бабкам — и пошел чекоток да шорохи гороховые. Взахлеб журавли колхозный горох ели, никого не стыдились. Проголодались. Разве у голода стыд есть? Но у них капелька была. Они по всему полюшку не расходились, а честно и по порядочку с горохом расправлялись, как будто согласно приказу. По два журавлика у бабки горох шелушили. Нет-нет, да из журавлей кто-либо и даст о себе весточку, так вожак к нему быстро и почнет своим клювом у него перышки перебирать. Я смотрел эту картину и совсем забыл, что у меня для их острастки есть ружье, из которого я, по приказу нашего председателя колхоза, обязан пальнуть, может быть, раз, а то и два, как разохочусь. Журавлиного мяса мы тогда не ели, дерьмом его считали. Да, пожалуй, лучше его не назовешь. Сухое, красножилистое, волокнистое и душисто-запашистое, лягушатиной попахивает.
Через несколько времени вожак на обе ноги встал, что-то прокурлыкал. Вижу, на его зов ковыляет другой журавль, помоложе и побелее. Пришел к вожаку, встал на одну ногу, поклон земной отдал, прокурлыкал потихонечку и почал головой вертеть не хуже старого вожака. Вожак бойко к бабке гороховой побежал и стручить горох стал. Как понаелось все стадо, к смотрителю на горушку выходить стали. Вожак тоже пришел. Его журавли окружили и заговорили, кто что советует, а что, понять трудно, однако я догадался. Они у вожака просились еще побыть на полюшке с полчасика да горошку поесть. Вожак сердито гавкнул, будто сказал: «Полакомились, кишку заморили, на болоте лягушатами заполните остальное». Тогда все журавли встали на одну ногу, вожаку поклонились, а потом закурлыкали слаженно и круг разомкнули, а как разомкнули, то стали разбегаться и в небо подниматься. Я в то время выскочил из бабки и — бабах в синее небо, что в большое поле. Огонь метнулся, журавли рассыпались, загорланили звонко и долго кружились над полем, высматривая, какой дьявол их так напугал. Потом стали вышину набирать, а как набрали, то на свой курс легли и к болоту полетели.
После этого я еще два вечера наведывался на ту полянку, но журавли не прилетали. Горох остался целехонек. Мне председатель за службу пуд гороха из кладовой отвесил. Я тот горох почасту варил, похлебку ту ел и журавлей хвалил. А за что? Конечно, не за потраву гороха. За их земной поклон на одной ноге.
РЫЦАРЬ В ДОСПЕХАХ
Слыхали вы песенку глухаря — лесного рыцаря в темно-синих доспехах? Не слыхали? Грустно. Тогда послушайте. Советую запомнить. Может, и вам придется весной спозаранок на глухариный ток сходить.
Бывало, под вечер придешь на ток, а в болото без песни глухаря не ступишь. Разведешь маленький костер, чтоб веселее было ждать начала токования, почнешь чаем услаждаться, на водочку поглядишь, а пьешь только на
