как и СССР, занимал 1/6 мирового пространства. Италия, само собою, была главной.
В шестидесятые-семидесятые годы советский Ренессанс продолжал углубляться и расширяться. Оттепель сменилась застоем, но раз заведшаяся, она так или иначе теплилась, уйдя в подвалы-котельные и там постепенно трансформируясь в плесень. Несмотря на различные противооттепельные меры, социализм, как это всегда бывает с металлическими конструкциями, из-за тепла и сырости, всегда оттепели сопровождающих, дребезжал и разъезжался, а вместе с ним дребезжал и разъезжался советский Ренессанс. В семидесятые появилась монография о Боттичелли с цветными картинками Г. С. Дунаева, в которой флорентинец уже не выглядел таким усталым и ненужным, как у Алпатова. Меня в ней больше всего поразило замечание, что героини «Примаверы» одеты в типичные платья современных Боттичелли флорентинок. В 1978 году уж даже перевели и выпустили массовым тиражом «Историю итальянского искусства в эпоху Возрождения» Дворжака, хотя и с купюрами. Эта старая книга, написанная в начале XX века, своим уровнем напрочь зачеркивала Ренессанс по-советски. В восьмидесятые и Панофского опубликовали. Принципиально это ничего не меняло, «эпоха, которая нуждалась в титанах и которая породила титанов», продолжала всовываться в каждое предисловие-послесловие, о чем бы ни шла речь. А куда авторам от нее было деться? Путь от возродителей к Микеланджело оставался неизменным. Советское искусствоведение развивалось как советская архитектура: робкий авангард в начале, затем – сталинские мастодонты, сконструированные на основе по-марксистски понятой классики, потом хрущёвки и брежневки. Если в Советском Союзе худо-бедно альтернативные литература и искусство могли существовать, составляя часть его советской культуры, то у архитектуры и искусствоведения, существовавших благодаря государственным дотациям, никакой альтернативы быть не могло. Как в советской архитектуре, так и в советском искусствознании были свои достоинства, но то и другое на протяжении всего своего развития было уныло, как советская жизнь. Италия, сконструированная советскими искусствоведами, была еще более убога, чем Италия советского поэтического вымысла. «Образам Италии» Муратова в ней просто не было места. На хрен кому нужен тонкий голос итальянки.
* * *
В той Италии, что построила советская культура для СССР, чтобы первое в мире государство рабочих и крестьян гляделось в нее с наслаждением, книга Муратова не то чтобы была не интересна или не нужна, но она была непозволительна. СССР грохнулся и рассыпался, Муратова переиздали. Италия снова стала столь же близка и ощутима, как в начале прошлого века. Протяни руку и потрогай. Советская Италия, затопленная переводной литературой, как-то скукожилась, как Бастинда, облитая из ведра. Впрочем, советское искусствознание, как и советская архитектура, никуда не делось. Именно из него проклюнулось искусствознание новорусское. Лучше оно или хуже, пока рано судить, оно все в становлении и подражании, как и новорусская архитектура. Про эпоху титанов забыли, но, напечатав множество новых историй искусства как переводных, так и отечественных, ничего равного по масштабу «Всеобщей истории искусств» пока еще не создали. Очень быстро образовалась и новорусская Италия. Она родная сестра советской, но намазана и приодета, похожа на героинь Соррентино. Это Италия бесконечных рекламных плакатов и путеводителей. Несмотря на макияж, ее популярность намного ниже Италии Муратова.
Я советскую Италию, ни сказочную чиполлиновско-партизанскую, ни суровую титанообразную искусствоведческую, не слишком люблю, хотя это юность. Но с конца семидесятых окружала меня не она. В 1978 году, прямо-таки в год выхода в свет «Истории итальянского искусства в эпоху Возрождения» Дворжака на русском, Елена Олеговна Ваганова, мой научный руководитель, устроила меня на работу в библиотеку Эрмитажа. В стране это была лучшая искусствоведческая библиотека, чье богатство определялось не положением Эрмитажа в СССР, а его положением в мире. От новой информации, что хранили прекрасные старинные шкафы библиотеки, у меня случилось воистину поприщенское воспаление мозга. Библиотеку в том виде, в каком я ее застал, организовал Матвей Александрович Гуковский, написавший и опубликовавший унылый двухтомник «Итальянское Возрождение» (а какой бы книга о Ренессансе, вышедшая в 1947‐м, могла быть?), но обладавший изумительным вкусом. В 1950 году, вскоре после публикации Гуковский был посажен, но в 1954 году был выпущен и реабилитирован, после чего и возглавил библиотеку. Все в ней было прекрасно: и стены, и мебель. Чудо как хороши были и библиотекарши. Я застал многих, кого именно Гуковский, большой ценитель красоты, взял на работу, чтоб быть под сенью девушек в цвету, в пору их пышного цветения. Они все были одна такая, а другая другая, но каждая особая, и в своей особости влекущая, как прелестная белая негритянка Бель да Коста Грин, заведующая библиотекой Пирпонта Моргана, в двадцатые годы любовница Бернарда Беренсона. Эта самая элегантная женщина Нью-Йорка заявила: «Если я работаю в библиотеке, это не значит, что я должна одеваться как библиотекарша».
Библиотека Эрмитажа была островом русской Италии. Я сидел в ней до позднего вечера – тогда она работала до девяти – и читал книжки о Флоренции и маньеризме. Вокруг был Ленинград и советское пространство, кажущееся недвижным и вечным. Со всех сторон закупоренный в нем, как студент Ансельм из гофмановского «Золотого горшка» в склянке, я на манер Noms de pays: le nom конструировал в себе свою Италию. Я был влюблен в самый звук слов Флоренция и Венеция, Рим тянул к себе меньше. Шарм таких небольших городов, как Феррара, Мантуя, Сиена, был более внятен, чем римская грандиозность. Я сидел, пыхтел и думал о Понтормо. Перспектив не было.
Вдруг дзынь, склянка лопнула.
Тут же я, получив приглашение, в Италию и поехал.
Вот, вырвался… в настоящую Италию.
* * *
Первый раз я оказался за границей и приехал именно в Рим. Прекрасно помню свое первое римское впечатление, не книжное, не вычитанное, а увиденное в том, что Ленин называет «объективной реальностью». В аэропорту Леонардо да Винчи меня встретили друзья, решившие ехать не прямо в Рим, а по дороге показать мне панораму города. Машина, съехав с трассы, медленно ехала по обочине, дабы я мог насладиться великим видом и разглядеть его во всех подробностях. Передо мною «в чудной сияющей панораме предстал Вечный город. Вся светлая груда домов, церквей, куполов, остроконечий сильно освещена была блеском понизившегося солнца. Группами и поодиночке один из-за другого выходили дома, крыши, статуи, воздушные террасы и галереи; там пестрела и разыгрывалась масса тонкими верхушками колоколен и куполов с узорною капризностью фонарей; там выходил целиком темный дворец; там плоский купол Пантеона; там убранная верхушка Антониновской колонны с капителью и статуей апостола Павла; еще правее возносили верхи капитолийские здания с конями, статуями; еще правее, над блещущей толпой домов и крыш, величественно и строго подымалась темная
