Айохристофориту?!
– За что?
– А то ты не знаешь за что!
– Поделом твоему Айохристофориту!
– Ну, Андроник ему покажет!
– Думал небось, у него потом новые глаза вырастут.
– Э! Глаза! Бери выше!
– Где? Где?
– Да вон он… ты сам, что ли, ослеп?
– Скоро, скоро!..
– Солнце сесть не успеет…
– Может, и успеет, Андроника-то нет.
– А где ж он?
– Как это нет, во дворце он.
– Во дворце, да.
– Уже небось сюда послали.
– Скоро явятся, ироды!
– Нет, он утром в Милудий отплыл.
– В Милудий?
– В Милудий.
– Его бы самого медведям кинуть…
– Ты что сказал, христопродавец! Изменник, ты про кого это сказал?! Стража!
– Да не ори ты, баран!
– Ты меня не трожь! Стра… ух! Ты что делаешь?!
– Да то, что не ори!
– Уж этот-то выдумает…
– Да уж не без того… ломтями небось нарежет.
– Это просто…
– Да уж небось изощрится…
– Должно, в быке сожжет.
– А может, и правда… а что не сжечь, бык на то и есть.
– Дело хорошее. В запрошлом году этого жгли, как его…
У дверей опять что-то заволновалось – к амвону протискивался Иоанн Дука, дядя Исаака по отцу, а за ним и Никон, его сын, годами чуть моложе Исаака.
– Исаак! – тряся кулаками, закричал Иоанн Дука. – Ты что сделал?! Ты Стефана Айохристофорита убил!
– Отец, перестань! – прервал его Никон. – Ну и убил! Ну так и надо ему. Сколько он людей замучил! Поделом!
– А не убил бы, так самого бы сейчас в темнице убивали! – громко высказался кто-то. – Сам посуди, что лучше?
– Так, может, и поделом убивали бы…
– Вот ты дурак! Пойди гороха поешь! Кого у нас поделом убивают?
– У нас поделом только самого Андроника убить можно.
– Я с тобой останусь, Исаак, – сказал Дука, обнимая племянника и зная, что этим простым жестом и себе подписывает смертный приговор. – Мы тебя не оставим, Исаак! Пускай, что уж!
Храм волновался, кричал, смеялся, плакал, голосил и молился. Народу было уже просто битком, говорили, что и у ограды стоит большая толпа.
Время текло.
Исаак сидел на амвоне, опустив голову, хвосты его нелепой цветной туники стлались по полу. Его испепелили события дня, возбуждение, помогавшее держаться эти часы, отступило, он погрузился в знобкое марево несчастья и страха. У него уже настолько не было сил, что он даже не поднимал глаз. Куда смотреть?
Он и без того знал, что раньше или позже, через час или два, крайний срок к ночи, в дверях начнется очередная суматоха, поднимутся вопли, крики ушибленных, а то и раненых – а это солдаты станут пробиваться в середину, раздавая направо и налево удары мечами плашмя, а то и покалывая самых ретивых. Никто и ничто не сможет им помешать. Они жестко проломятся сквозь толпу, стащат его на пол, как следует поработают кулаками, вымещая злость, – по его милости заставили их тащиться сюда!.. Им делать-то больше нечего!.. Отволокут в подвал Большого дворца… А потом уж сам Андроник, вернувшись из Милудия, определит ему меру наказания.
То есть нет, мера наказания и без того ясна: смерть. Но вот какая?
Может, и правда в быке сожжет, безучастно подумал он.
5
Афанасий прибежал в Святую Софию, когда уж там было черно от народа. Он сильно запыхался: ему пришлось нестись от самого Исакова дома. Кроме того, еще возле монастыря Перивлепты он ушибся о дорожный камень. Конечно, ведь бежал опрометью, для чего сандалии совершенно не годятся. Теперь палец ныл, а Афанасий жалел, что не обулся, как хотел, в сапоги.
Он кое-как протиснулся поближе и стоял, переминаясь и слушая, что говорят в толпе. Говорили так много разного, что его окатывало то холодом, то жаром. Один грозил царю Андронику страшными карами, другой, услышав крамольные речи, сулил кары самому грозившему. Правда, ближе к ночи остались только те, кто не хотел царю добра, а тех, кто пытался увещевать их, взывая к справедливости, которая, на их взгляд, состояла в том, чтобы своими руками вытащить Ангела из храма и отвести в Большой дворец на расправу, вытолкали из Святой Софии, изрядно при этом поколотив тех, кто вздумал сопротивляться.
Иоанн Дука стоял на амвоне рядом с совсем обессилевшим Ангелом, не переставая упрашивать собравшихся не расходиться, а остаться с ними. Потому что, как только церковь опустеет, говорил он, то умоляюще складывая руки на груди, то осеняя себя крестным знамением, жизнь их троих – самого Ангела и двух его родственников, поклявшихся не оставить Исаака в одиночестве, будет решена.
Афанасий крутил головой, удивляясь тому, сколь многие, судя и по лицам их, и по словам, и по жестам, склонялись к слезным мольбам Иоанна Дуки и даже, кажется, готовы были сами дать похожую смертоносную клятву.
При этом все здесь хоть и старались выглядеть отчаянно-веселыми, хоть и бросались бодрыми словами (от которых Афанасий подчас цепенел, не понимая, как могут римляне столь кощунственно отзываться о государе и о его государстве), но все же предощущали нечто страшное и с замиранием сердца ждали, когда оно наконец наступит.
Между тем время шло, подталкивая ночь к самым глухим ее часам, а никаких знаков того, что император пребывает в негодовании, все еще не являлось.
Не показался в храме никто из его родственников, вельмож или просто знатных родом; не было видно друзей Андроника – а ведь должны у него были быть хоть какие-нибудь друзья, готовые разделить с ним обиду. Не явились германцы, составлявшие царскую гвардию, вооруженные секирами и страшные в бою. Никто не видел, чтобы заходили в Софию ликторы в своих шарлаховых одеяниях.
И хоть это представлялось всем загадочным – почему Андроник ничего не предпринимает, чтобы покарать виновного? – но все же те, что теснились той ночью в Святой Софии, чувствовали если не полную свободу, то как минимум странную заброшенность. А потому становились все смелее, говорили языком необузданным – и твердо и в один голос обещали убийце оказать ему всякую помощь.
Исаак провел эту ночь, то опаляемый надеждой, то леденимый ужасом. Временами ему представлялось, что мятежники (а другого слова для тех, кто готов был восстать против законной власти, он не находил) мало-помалу начинают расходиться; тогда в глазах у него мутилось от страха и сердце переставало биться. Потом ему казалось, что нет, не расходятся, даже, может быть, наоборот, несколько прибавилось, и ему немного легчало. Но снова хлопала дверь притвора, один или двое за какой-то надобностью направлялись во двор – и опять бросало Ангела в пучину отчаяния, и чувствовал он только свое
