гибельное одиночество. В конце концов он обратился к кому-то с усердной просьбой, и ее исполнили: крепко заперли двери храма, разожгли светильники. После этого он немного успокоился.
Едва начало светать, в двери застучали. Исаак почувствовал, как оборвалось сердце. И с тоской подумал, что надо было броситься на меч раньше, когда был один, теперь же, в толпе, он не мог себе этого вообразить.
Долго кричали, выясняя, кто ломится. Оказалось, подкрепление.
Еще через пару часов в храме Святой Софии и вокруг, выплескиваясь на Августеон, собралось едва ли не все мужское население города. Были здесь люди по-настоящему вооруженные: и с мечами, и со щитами, и в латах, – но по большей части руки отягчали колья, дубины, деревянные заготовки, наспех схваченные в мастерских.
Общее брожение продолжалось, то усиливаясь, то стихая. Оно, разумеется, должно было чем-то разрешиться. Но почему-то никак не наворачивались ни на чей язык последние слова, которым предстояло придать окончательный смысл происходящему, оформить его, превратить сумятицу в решительное волеизъявление.
Как вдруг и впрямь появился ликтор: он принес небольшую грамоту, писанную царской рукой и гласившую всего лишь следующее: «Что сделано, то сделано; казни не будет».
Все возликовали. Ангел обессиленно, с кривой и странной улыбкой опустился на пол – от радости его не держали ноги.
И в эту секунду что-то ударило Афанасия.
Чувствуя жар и озноб, он, доселе не проронивший звука, закричал вдруг изо всей силы на весь храм, закричал пронзительно, сам удивляясь, зачем он это делает и откуда взялись у него в горле эти дикие слова:
– Царем Исаака Ангела! Пусть будет царем!
После мгновения оторопелой тишины церковь взорвалась ревом, криками, хлопаньем в ладоши.
– Царем Ангела! – летело под вечные своды святой Софии. – Ангела царем! Многая лета! Присягнем, братья! Царем Исаака!..
Побежали за патриархом – не нашли (если бы он был здесь, то и раньше бы явился, чтобы пристыдить оглашенных). Зато обнаружилось несколько священников младшего чина. Эти стали отнекиваться: дескать, им не позволено, и все тут, нужно ждать Каматира, такое дело может решить только сам патриарх, и никто иной.
Однако к старшему из них приступили не на шутку, посыпались угрозы. В конце концов он обреченно перекрестился, махнул рукой и велел двоим идти за ним. Повалили толпой. Священник обернулся и крепко обругал энтузиастов; тогда выделили, как и было сказано, двоих.
Минут через пять посланцы вернулись с длинной деревянной лестницей. Иерей распорядился поставить ее за таинственной трапезой, приказал держать крепче, подобрал рясу и с кряхтеньем полез. Поднявшись к самому потолку, он снял с крюка висевший там венец Константина Великого. И стал спускаться, держа его в правой руке, а за перекладины хватаясь левой.
Ангела уже выталкивали к нему.
Ангел упирался. Ему не хотелось быть царем, не хотелось венчания: это дело представлялось ему решительно невозможным. Ему казалось, что все это происходит с ним во сне, а не наяву, и он боялся проснуться. И еще он думал, что, если Андроник узнает, как неразумно он согласился отнять трон у него, у настоящего царя, гнев его окажется стократ ужасней: тогда уж Исааку точно не избежать гибели, какие бы грамоты ни слал базилевс!..
Между тем, пока Исаак вырывался из объятий толпы – его держали за руки, растягивая так, словно распинали, – к оставившему лестницу иерею подскочил Иоанн Дука.
– На меня! – захрипел он, срывая шапку с головы и подставляя священнику лысину. – Возложи на меня! Видишь, он не хочет – я буду!
Но чернь, разглядев его плешь, сияющую при свечах, будто полная луна, возмущенно взвыла.
– Хватит нам плешивых! – орал кто-то.
– Опять старик? – вопил другой.
– Уйди, уйди! – голосил третий. – Оттащите его от греха подальше!
Никто не хотел, чтобы ими снова управлял плешивый старец; кричали, что они слишком много зол потерпели от лысого Андроника, чтобы еще хоть когда-нибудь согласиться на такое; и что все здесь гнушаются тем, кто близок к смерти, особенно если у него длинная борода, разделяющаяся на две половины, каждая из которых оканчивается острием: такая была у Андроника – и у Иоанна Дуки, как на грех, была точно такая же.
В конце концов Исаак смирился.
Священник держал над ним венец и читал молитву, а он, склонив голову, вторил ему своим бормотанием.
Как раз к окончанию церемонии обнаружилась еще одна случайность, сама по себе легко воображаемая и в другой ситуации ничего бы не значившая, но в сочетании с тем, что уже было заготовлено, представившаяся несомненной игрой высших сил, всегда находящих способ не то порадовать человека, не то поглумиться над ним, простаком, уверенным, что уж сейчас-то он разглядел перст судьбы и убедился в несомненном наличии провидения, вставшего плечом к плечу с ним против превратностей жизни.
Дело состояло в том, что при переправе златосбруйных царских лошадей с той стороны пролива одна из них, встав на дыбы, вырвалась из рук конюха и поскакала куда глаза глядят. Глаза, как ни странно, глядели в сторону храма Святой Софии. Тут ее поймали и привели к Исааку, введя прямо в притвор. Исаак молча забрался в седло. В его свите был уже и патриарх Василий Каматир, которого принудили-таки принять участие в богоугодном деле и одобрить его своим согласием.
Они выехали из Великого храма и направились к Большому дворцу.
Орущая, вопящая, ликующая толпа запрудила все пространство Августеона, все примыкавшие к нему улицы и проулки, и Афанасий ликовал и кричал со всеми.
* * *
Еще вчера вечером, когда логофет дрома принес весть, что Исаак Ангел убил Стефана Айохристофорита, укрылся от наказания в Святой Софии и теперь туда сбегаются возбужденные толпы, Андроник почувствовал укол такого ужаса, что впал в тягостное оцепенение, какого он, человек деятельный, всегда озабоченный очередной идеей своего возвышения, никогда прежде не испытывал.
Он сидел на темной террасе дворца, всматривался в мохнатые звезды, бесчисленным роем серебряных пчел летевшие над черной пропастью Мраморного моря, и думал: так вот, оказывается, каков он, промысел Божий.
Стало быть, слепец Сиф верно назвал две первые буквы имени – йота и сигма. Слепец был прав. Йота и сигма. Все так и есть: Исаак. А Андроник не поверил верному прорицанию.
Наверное, ему нужно было прямо тогда, ночью, мчаться в Константинополь, поднимать войска, всей мощью, несмотря ни на что, не слушая воплей Каматира, ударить по великой Софии, разогнать сброд, изловить Ангела, порубить ломтями, порезать на ремни, навести порядок…
А он сидел на террасе и безвольно смотрел на звезды. Его хватило только на то, чтобы послать мятежникам записку: «Что сделано,
