Всадник был очень влюбчив по натуре, а она была так хороша. Он влюбился. «Какая очаровательная пташка-пери!» – Он вскочил и начал танцевать. Краснокрылая пери восприняла это как призыв и тоже начала танцевать на его голове, радостно воркуя. Потом на плече, потом на носу, потом на груди. Погонь, желая окропить себя красной краской красной пери, стал неистово извиваться и подпрыгивать, касаясь ее. Праздник был в самом разгаре.
– Она сгорит, – рассмеялся кто-то.
– Так будет вкуснее, – засмеялся другой.
Ружье тоже воспылало любовью. Всадник почувствовал это. Опьяненный весельем, он поднял ружье и приблизил его к пташке, чтобы они могли петь и танцевать вместе. Размером с малиновку, а спеси и кокетства – до небес. От дыхания ружья пери стала еще больше раскачивать бедрами. «Это я заставляю ее так танцевать», – с всевозрастающей гордостью подумал воздыхатель. Они танцевали в таком экстазе, что ружье выпустило пулю, которая еще выше взметнула кружащуюся в небе пери. Весь лес замер.
Кто не знает, что воробьи есть везде и бесстрашно перемещаются по всему миру? Они вьют гнезда в домах, скачут у наших ног и запрыгивают на плечи. Они болтают сами с собой, глядя в зеркало, и когда беседа переходит в ссору, они бьются головой: «Если я пострадаю, то и ты пострадаешь», а зеркало, пытаясь утихомирить воробья и его отражение, заливается кровью. И все же.
Вот о чем вся эта речь.
В красном лесу средь бела дня или в беспросветной тьме, но обычай изменился – воробей стал синонимом страха. Память растворяется в обычаях. Пикто уже не помнит и не знает, почему, но век за веком сердце охватывает страх. Фирак Горакхпура1 сказал: «Ятак долго не вспоминал тебя, но и не то чтобы забыл». Такова суть обычая. С тех пор воробьи красного леса при каждом шорохе думали, что приближается охотник, а каждое ружье стремится проявить свою мужскую силу. Они тут же прятали голову в кусты. Прошли столетия, охотники умерли или были убиты, охотиться запретили, ружья превратились в бинокли или камеры, а всадники – в фотоохотников, но воробей навсегда остался комочком страха. Обычай продолжает жить, даже если причина, породившая его, давно исчезла. Великий знаток птиц Салим Али[21] пришел в удивление: «Пет, воробьи не могли побелеть при одном только виде меня и прижаться к соломинке». По то были воробьи, они остаются такими и сейчас, хотя по природе им это не свойственно. От рождения воробьиная птаха была краснокрылой пери, от которой солнце было без ума и благодаря которой лес радостно шумел. Теперь только солнце, да и то после уговоров, упрашиваний и ворчания приходит в лес, и видно, что оно уже не то – постарело, обессилело и светит еле-еле.
– Что ж, выходит, обычай – это не изобретение Всевышнего? – заключил оратор. – Всевышний создал его одним образом, солнце выплавило другим, а мужское геройство истерло в порошок. Это геройство спрятано почти в каждом слое обычая, ну и пусть «спрятано» – менее мужественным оно от этого не становится, – продолжал он. – Веселье омрачилось страхом, танец разладился,[22] радость потускла, и от их слияния родилось следующее поколение, которое, не зная причину этого слияния, уже усвоило их природу.
Природа превратилась в привычку.
Именно привычка – это и есть обычай. Так закончилась речь.
Только в первый раз бывает спонтанное действие. Потом – привычка. Привычка – то есть повторение. Именно повторение – это и есть обычай. Повторение становится пустым и бессмысленным, но продолжается, превратившись в привычку. Услышишь хлопок – и что делать? Сжаться в комок – воробьи красного леса и по сей день соблюдают этот обряд. Это их культура, мораль и учтивость. Их правила поведения.
Веемы и есть воробьи. Взлеты, падения, ссоры, любовь, ритуалы-обряды – все это привычка, все это повторение. Все, что мы делаем и как, можно назвать соблюдением обычая – дружба, свадьба, упреки и колкости, поведение и манера говорить, любовные отношения, то, как мы встаем и садимся, золовка, тетка, невестка, мать, старший сын, его сын…
На этом сегодняшняя программа заканчивается. Встретимся завтра в это же время, и для вас прозвучит следующая речь.
– Эй, оратор, заткнись! Забери у него микрофон!
26
Дело в том, что все подробности случившегося не открываются разом. А некоторые так и вовсе никому не известны. Постепенно оформляют передачу дома обратно в собственность государства, а те, кто в нем жил, расселяются и разъезжаются. Кран начинает упорно капать, как будто злорадствуя: «Все равно сантехника не позовете, можно расслабиться». Телевизор и бойлер тарахтят, как если бы уже давно догадались, что их заставят переезжать, и что толку тогда сейчас вкалывать? Погода начинает меняться, но точно такая же была в это время в прошлом году – она просто вышла прогуляться и где-то бродила все эти дни, а сейчас вернулась обратно. Пауки раздраженно бегают кругом, потому что предметы, которые они целую вечность оплетали паутиной, снимают с места и выдирают из-под них, а они, боясь быть раздавленными, отчаянно перебирают всеми лапками и бросаются врассыпную. «Это абсолютно явно свидетельствует о том, – ворчливо переговариваются они друг с другом, – что настали времена, когда даже Ганди ни во что не ставят». Не успевают они закончить эту важную мысль, как их безжалостно вытряхивают и швыряют в грузовики.
В общем, даже пауки не все понимают.
Или будь, как Сид, которому совершенно неинтересно собирать осколки смыслов и склеивать из них медаль, чтобы потом с гордостью носить ее на груди. Делай, что нужно, не преуменьшай и не преувеличивай. Принимай свои чувства как они есть, но не вываливай на стол ни перед кем. Все видели, как несчастные, рыдая от горя, тайком бросают взгляд в зеркало, чтобы убедиться в том, что выглядят достаточно удрученными, и силятся расслышать, достаточно ли горькими кажутся их рыдания, а их голова начинает трястись, упиваясь страданием, и тогда приходится схватить ее невидимой рукой: не дай бог проявит неподобающие чувства.
Так что же, выходит, настоящая красота не осознает свою красоту? Только начинает разглядывать себя, как чувства утрачивают глубину, а изящный силуэт превращается в выпирающие кости? Не зря поэты и факиры говорили, что красота – это не явленный во плоти идеал, известный по традиционным описаниям красавицы от пальцев ног до макушки, чувство не появляется только лишь от желания испытать его, а безупречное владение техникой еще не значит искусство. Красота – это искра, пусть формой и нелепа, но не зациклена на себе – как Сид, и даже
