подняла голову, выпрямила спину – точь-в-точь женщина на трибуне во время первомайской демонстрации. Легкий ветер перебирает волосы, гордый поворот головы.
Мужчина подал ей руку, и его жест и то, как мама подала руку в ответ, тоже вызвали вспышки воспоминаний. Папа Костика с восхищением смотрит на маму, которая говорит речь на трибуне. Папа Костика улыбается и берет из рук матери авоськи с продуктами, мама благосклонно позволяет их взять. И ужас, восхищение и догадка вспыхнули яркими красками в памяти Лены – в этом высоком, располневшем, но все еще красивом мужчине она узнала отца своей первой любви. Он предложил матери взять его под руку, но она почему-то не взяла, сделала вид, что руки заняты сумкой и цветами.
Лена зашла за угол и проводила их взглядом. Мать заметно нервничала, украдкой поправляла волосы, одергивала платье, заводила сумку за спину. Лена знала почему. Кожзам на сумке давно потерся, на краску для волос мать тратиться не хотела, а платье было старое, купленное еще в Томске, застиранное и вышедшее из моды. Выглядела мать отлично. Отец Костика, дядя Коля, держал спину ровно, но тоже был заметно смущен. По их походке, по тому, как они разговаривали, поворачивая головы друг к другу и чуть заметно склоняясь, Лена почувствовала между ними теплоту, которая могла остаться только после настоящей любви. Это изумило ее.
Лена вернулась домой оглушенной, бралась за домашние дела, за чтение, но все валилось из рук. К обеду она накрутила волосы плойкой и позвонила школьной любви номер два. Они встретились, и Лена сказала, что им нужно расстаться. Юноша стал ей безразличен ровно в тот момент, когда они с его мамашей держали его над унитазом в школьном туалете.
Мать вернулась поздно вечером трезвой, молча легла спать. Лена не подала виду, что она знает, с кем та встречалась, хотела, чтобы мама сама ей рассказала. Но шли дни, мать вела себя как ни в чем не бывало – ходила на работу, готовила еду на общей кухне, уходила ночевать к Ивану Вадимовичу. Лена больше не следила за матерью и не была уверена, что ночует она на 5-й Советской.
После свидания с дядей Колей мать изменилась. Она почти перестала пить. С обитателями угловой комнаты состоялся отдельный разговор, и они больше не стучали в их дверь. Наталья Петровна по-прежнему приветливо здоровалась с Леной, но было заметно, что она обижена и расстроена тем, что мать больше не заходит к ним. Лена считала себя обязанной Наталье Петровне, ведь за сшитое платье той заплатили только благодарностью, и преувеличенно вежливо здоровалась, когда встречала ее в коридоре или на кухне. Один раз она помогла соседке донести картошку из супермаркета. Шли минут десять, и Наталья Петровна так долго и подробно рассказывала о своей учебе в техникуме в семидесятые, что Лена затосковала. В самой истории не было ничего необычного, но что-то в тоне повествования соседки делало ее темной, вязкой, такой, какой представляла себе Лена угловую комнату, когда туда уходила мать, – затягивающей черной дырой, от которой не было спасения.
Мать купила краску для волос и попросила Лену покрасить ее. Получился красивый медный цвет. Она стала следить за собой как в далеком восемьдесят девятом: волосы, одежда, ногти. Вернулись вечерние ванночки для ног с пемзой, пилка и щипцы для маникюра. Лена была рада этим изменениям, но в то же время замечала, что мать еще больше отдалилась. Хоть Лена сама уже год держала приличную дистанцию, ее расстраивала холодность и отстраненность матери. Снова она видела во сне майскую демонстрацию и нарочито вычурные на общем фоне наряды и то, с какой досадой мать тащила ее домой, увидев грязные от пыли коленки, словно дочь оказалась прилипшим к ней недоразумением.
О встречах с отцом Костика мать так и не рассказала, зато Лена увидела самого Костика. Она гуляла с друзьями по Малой Садовой – в то время их компания прибилась к тусовке недорокеров. Вечерами здесь тусовались музыканты и танцоры, выступали за деньги, которые тут же пропивали. Место притягивало туристов. Лена не особенно удивилась, когда увидела здесь Костю с отцом.
Костик превратился в симпатичного парня, лучше ее школьной любви номер два, но хуже номера один. Они с отцом остановились в полукруге от музыканта, скверно перепевавшего «Чистые пруды, застенчивые ивы…» под минусовку из колонки. Дослушали песню, отец достал из кармана и бросил купюру в коробку, стоявшую перед музыкантом. Потом они неторопливо пошли по улице, рассматривали. Она наблюдала за ними, хотела и не хотела подойти и поздороваться, ошарашить их обоих собой, своей похожестью на мать, своей смелостью и самостоятельностью, но не сделала этого. Они прошли в метре от ее спины, а она обернулась и посмотрела им вслед и оглядывалась, пока они уходили дальше по Садовой. Телефон мамы ее старый любовник получил, должно быть, у тетки. Потом, когда мать исчезла, тетка подтвердила – Костя и Николай приезжали в деревню восстанавливать документы и заехали к тете в город.
– Не хотела ему давать ваш номер, но он так просил, – призналась тетка уже в сентябре. – Все не слава богу у матери твоей.
В начале встреч с Николаем мать держала себя в руках, пила мало: вечерами и только дома. От напряжения и желания напиться она стала придираться к Лене по мелочам. То из-за неубранной постели, то из-за чтения книжки в неподобающей позе. Лена молча прибиралась и выпрямляла спину, но внутренне бесилась и вспоминала сибирский сугроб.
– Может, переедем скоро, – обронила мама невзначай, выливая остатки наливки в рюмку.
Лена окаменела.
– Куда, как? – хриплым голосом спросила она.
– Пока думаю, – равнодушно ответила мать.
Лена не стала переспрашивать, потому что мать никогда не делилась с ней своими планами, просто ставила перед фактом: завтра собрать чемоданы, документы, послезавтра – поезд. Лена предположила бы, что «вояж» состоится в Германию и на деньги бывшего любовника, но у них не было виз. По мере того как мать молчала и ничего не происходило, нарастал внутренний протест Лены. Как так – снова переехать, все поменять в то время, как у нее все стало спокойно, ровно, предсказуемо. Бюджетное место, стипендия, профессия со стопроцентной гарантией трудоустройства. Школьные друзья, с которыми она проводила вечера, будущие однокурсники, с которыми она обязательно подружится, второй и третий (и так до бесконечности) сезон белых ночей, тусовки на Садовой. Петербург Лене не сразу, но полюбился. Он казался ей простым и одновременно сложным, как сама Лена, которая внутри хранила множество мест и воспоминаний: первомайские гвоздики, мышку в капюшоне, прибалтийское побережье, лежащую в луже мать. Город, хоть внешне и подуставший, был красавцем с широкими жестами. За идеальными фасадами он прятал детей, потерявших надежду, любовь и жизненную силу.
Мать грозила снова все разрушить. До исчезновения она так ничего и не сказала, и Лена не узнала, были ее слова только пьяным разговором или серьезным намерением.
Утром двадцать шестого августа мама ушла на работу. Подкрасилась, нарядно оделась, сказала Лене, что вернется к семи, спросила, что Лена будет делать днем. У Лены в памяти отпечатались эти последние минуты, когда она видела мать – то ли потому, что были последними, то ли потому, что мать редко интересовалась ее планами на день.
Вечером мамы уже не было. Лена загуляла с друзьями до двух ночи и, пройдя на цыпочках в комнату, бросила взгляд на пустую кровать матери. Она ничего не стала делать, мать могла пойти на ночь к Николаю или Ивану Вадимовичу, а утром снова выйти на работу. Правда, она всегда звонила и предупреждала или оставляла сообщение через соседей. На второй вечер отсутствия матери Лена зашла к соседям в угловую комнату, но те ничего не знали, смотрели на нее пьяными глазами и порекомендовали пойти в милицию. Лена тем же вечером сбегала домой к Ивану Вадимовичу. Он разнервничался от новостей, особенно потому, что Лена проболталась, что мать не ночует дома последний месяц. Он сказал, что они не виделись три недели, и Лена прикусила язык. Следующим утром она сбегала к ней на работу, в театральную кассу. Там мать тоже потеряли и не
