ее появления, либо после…
Он поморщился, когда в дверях показалась чета Шимонов. Но, похоже, его не заметили — заняли столик в зале постояльцев, ближе ко входу из фойе. И хотя они сели лицом к центру, Листок с облегчением выдохнул.
И тут произошло то, что стало началом череды невероятных совпадений, обрушившихся в этот вечер, точно снежный ком: сквозь легкую мелодию, несущуюся со все той же ресторанной эстрады, он вдруг различил французскую речь…
Французская речь в Швейцарии не была бог знает какой невидалью. Но здесь, в Цюрихе — городе, в котором Алексей Николаевич почти не слышал иной речи, кроме немецкой, — это резануло слух. Причем голос был женский, доносящийся откуда-то рядом, справа. И, несмотря на грубоватый прононс, голос женщины показался Листку приятным и почему-то знакомым. Он невольно оглянулся, но за каким столом сидит обладательница этого голоска сообразил не сразу. Оказалось — через стол, справа. Две молодые дамы в роскошных вечерних платьях, мило беседовали о чем-то, а вернее, одна из них слушала то, что говорила другая, сидевшая несколько полубоком к нему. Но именно изящный профиль последней и показался ему знакомым. Только где он мог встречать ее? Вероятно, в Париже, где же еще! Но когда?
И тут за первой неожиданностью последовала вторая: словно почувствовав на себе взгляд, мадам обернулась…
Это была та самая прелестная гордячка-француженка, некогда повстречавшаяся ему в ресторации могилевского «Метрополя» и укатившая затем, не назвавшись, с мерзавцем Хромовым — унтером, встреча с которым стоила ему, ротмистру Листку, службы в Ставке!
«Вот мы и встретились, однако!» — отчего-то злорадно подумал Листок, видя, как бледнеют ее ланиты и во взгляде появляется неподдельное изумление.
«Узнала, чертовка! Что ж, за вами должок, мадемуазель… К тому же не пора ли узнать, что вы делали в русской Ставке!»
Бог знает, что подняло ротмистра с места — желание ли поквитаться за могилевский позор или получить объяснения на мучивший его вопрос — какое отношение она имела к ненавистному унтеру, — только он поднялся и не спеша, глядя прямо в глаза строптивицы, направился к ее столу.
Он шел, с каким-то нездоровым наслаждением наблюдая, как при каждом его шаге менялось выражение ее милого лица — от еще непонятного ему нервного беспокойства до откровенной ненависти. Когда же, подойдя, он по-военному коротко кивнул — обе француженки, как по команде, вжались в спинки стульев.
— Алексей Листок, мадам! — представился он по-русски. — Если, конечно, помните… Однако уверен, что помните! А если нет, то напомню — Могилев, «Метрополь»…
Внезапно Алексей Николаевич осекся: взгляд его скользнул по платью француженки, и — о боже! — на ее левой груди желтым глазом блеснула дорогая брошь. Он сразу узнал ее — «эдельвейс» с крупным желтым сапфиром — такая же, какую видел на груди императрицы Александры Федоровны! Да, именно у нее на груди во время приема в столовой государя!
В голове сразу все смешалось — Могилев, императрица, француженка, брошь… Уж не подарок ли это августейшей особы? Дьявол! Тогда понятна ее вызывающая спесь и разъезды по Ставке — на моторе, да еще в сопровождении унтера императорской охраны! Неужто опять вляпался!
Он оторвал взгляд от броши и поднял глаза на француженку — она, как и ее соседка, по-прежнему сидела, вжавшись в спинку стула, испуганно глядя то на стоявшего перед ними русского, то почему-то на вход со стороны набережной…
— Que voulez-vous?[33] — едва слышно прошептали ее губы.
Алексей Николаевич не понял ее, а если бы и понял, то ответить не успел бы — его внимание отвлек неожиданно поднявшийся за ее спиной мужчина — уже знакомый ему постоялец отеля, всегда изумлявший ярким платком в нагрудном кармане и вечно дымящей сигарой во рту. И быть может, этот колоритный тип и не привлек бы внимания, если бы не одно сразу бросившееся в глаза обстоятельство. На этот раз его красный платок резко контрастировал с желтым камнем массивной броши, некстати нацепленной над карманом, — такой же самой, в виде горного цветка, что и у сидящей перед ним француженки! И более того, вальяжный бюргер, проходя, вынул изо рта сигару и явно кивнул ему. И это не было жестом приветствия — скорее это походило на некий многозначительный знак, какой подают, когда хотят выразить удовлетворенность…
Все это было настолько странным и настолько неожиданным, что в первую секунду Листок решил, что кивок предназначался вовсе не ему, а кому-то другому, сидящему рядом. Он машинально взглянул на француженку, но та по-прежнему сидела спиной к жестикулирующему бюргеру, и, значит, кивок не мог предназначаться ей. Однако теперь и она, глядя в сторону входной двери, подавала кому-то знаки — одними пальцами, словно отмахивая от себя что-то надоедливое. Листок быстро посмотрел по направлению ее взгляда и уже в четвертый раз за последние три минуты остолбенел: по проходу, со стороны дверей, выходящих на набережную, двигался… Но этого не могло быть — Лимке! Пропавший надворный советник, с которого и начались его беды в Могилеве! Взгляды их встретились, и произошло нечто невероятное — чиновник отшатнулся, точно на него плеснули чем-то жидким, и вдруг, повернувшись, как нашкодивший школяр бросился к выходу.
В ту же минуту за столом раздался стук отодвигающихся стульев — сначала обладательница броши, затем ее компаньонша с шумом поднялись и с той же скоростью ринулись к дверям, выходящим в фойе гостиницы. Успев лишь заметить, что бюргера с сигарой в зале уже не было, Листок под осуждающие взоры, казалось, всего ресторана бросился за дамами.
Но нагнать не успел — в дверях, нос к носу, столкнулся с вошедшей в зал Лоттой.
— Куда это вы, герр офицер? — смеясь, остановила его вдова. — Неужели за двадцать минут моего отсутствия вы успели приударить за другой женщиной? Конечно, графиня Венденская прекрасна, но нельзя же так обманывать тех, кому вы обещали столик!
— Графиня Венденская⁈ — вырвалось из груди Листка.
* * *
После того как, проводив Лотту, он поднялся в свой номер, произошло еще одно событие, окончательно запутавшее его, и без того сбитого с толку всем происшедшим в ресторане. Едва успел облачиться в халат, как в дверь постучали и посыльный — юноша с забавно скинутой набекрень шапочкой на макушке — вручил конверт для записок.
— От кого? — изумленно спросил Листок.
— Сказали, от господина из двести третьего номера, — отчего-то улыбнувшись, ответил юноша.
В записке, вложенной в конверт, прочел:
«Am
