друга, и осознание превратится в бесконечный процесс.
Что облако, что волна, что дым, что воздух,
Что холм, что зверь, что камень, что дерево.
Все просто – завершенное творение сияет и мерцает. Спроси себя, глупец, что способно блестеть ярче, чем мираж, и правда ли он ненастоящий? Разве земля не тверда под ним, а воздух над ним разряжен? И разве, когда мы смотрим на него, не прорастают в нас надежда, желание и поэзия?
И вот такая мелочь чистой воды – наша прихоть узнать, какой цвет был первым, исходным, настоящим и из какой пещеры он бьет, – порождает заблуждение, но как узнать, где источник этого цвета, если все время по нему скачут, как мячики, тени от неба, земли, гор и ветра. В одно мгновение белый, теперь черный, светло-зеленый, темно-зеленый, красный, а теперь шершавый, сверкающий, потемневший, круглый и в колючках. Кто знает, чем он был раньше и чем стал теперь?
В каждом предании, легенде, небылице, байке есть примесь необъяснимого и загадочного, и каждая история – это радость жизни, пусть и срывающаяся временами на плач. А если в ее лабиринтах теряются те, кого любишь, то вся радость в сердце превращается в печаль, которая переливается любыми оттенками, но это не приносит никакого удовольствия.
Так выглядели их лица, когда они узнали, что Мать исчезла.
– Где Мама? Только что была здесь.
Возможно, окажись рядом приверженцы феминизма, они сказали бы, что ее и раньше не было, годами не было, а была блуждающая тень, беспрестанно занятая детьми и домом, которая утратила свою сущность. А философ усложнил бы дело: а что же есть сущность, что есть тень и знал ли это кто-нибудь когда-нибудь? Разве не может настоящая жизнь таиться в каждом цвете?
Витгенштейн сказал: «Я бы хотел жить у подножия горы, никогда не желая забраться на ее вершину». Но дети Матери не были Витгенштейном, чтобы сидеть спокойно, и не были вышеупомянутыми феминистами, чтобы сказать: «Ее не было раньше, нет и сейчас». Они считали, что Мама только что была здесь, а так как ее не обнаружили в собственной постели, значит, она исчезла.
Как встала та, которая не вставала? Так вот взяла и встала? Мозги раскисли, дома поднялся переполох.
34
Память Сушилы спотыкалась на каждом шагу, силясь ответить, была ли Мама на месте, когда она пришла с подносом, на котором были термос с горячей водой, долька лимона, стакан и тарелка, или она уже исчезла к тому моменту? На Сушилу посыпались упреки, что было несправедливо. Найти старушку в одеяле – все равно что мышку в горе. Ведь никак не поймешь, под какой складкой одеяла она притаилась, съежившись. И к тому же Сушила всегда приходит ранним утром, когда все спят и кругом кромешная тьма. Замотав лицо теплой шалью, она становится похожей на разбойницу, изо рта идет пар, от которого тьма перед глазами становится еще гуще. На носочках она подходит к изголовью Маминой кровати, беззвучно оставляет принесенные вещи на стоящем рядом табурете и молча уходит. Одна лежит, другая стоит – обе как мышки.
Внимание Старшего было рассеянно. Он торопился в офис, вышел из ванной и быстро-быстро совершал пуджу, почтительно обходя весь дом с лампадкой, и зашел в комнату Матери, чтобы освятить пламенем фотографию Отца. Во время молитвы краем глаза он увидел очертания смятого одеяла и подумал:
– Надо же, лежит, как бездыханная, и даже не ругается: «Только что мылся в кипятке, а теперь ходишь раздетый, будешь потом кашлять и носом шмыгать».
Наверное, раздосадованный этим наблюдением, он чуть больше развернулся к кровати, чтобы она заметила его полуодетое тело и отчитала за легкомыслие. Говорят, тогда он чихнул, потому что дым от благовония, которые сейчас бывают очень едкими, попал ему в нос, и на дрогнувшем подносе как будто зазвенел колокольчик, но не тот, что для пуджи, а крохотный медный, лежавший рядом с горшочком, в котором была вода из Ганги, но не был ли это звон, исходивший из сердца, а?
– Мама! – наверное, закричал он. Конечно, он закричал.
Он бросил взгляд на часы, потом на неровно лежавшее одеяло, местами оно было примято, местами приподнято, где-то пошло складками, а где-то было задрано так, что казалось, под ним что-то есть или, может, нет. Старший посмотрел в сторону ванной и коснулся ее двери. Он начал медленно открывать ее, громко повторяя: «Мама, Мама!», чтобы, если она была там, успела привести себя в порядок. Потом он приподнял одеяло и потянул, как будто они играли в прятки, и он обшаривал места, где она могла притаиться, в надежде заметить ее косу, или ноготь на пальце ноги, или кусочек щеки и закричать: «Ага, попалась!».
К тому времени собрались все, и Сушила начала плакать:
– Если бы я увидела, то точно выронила бы поднос из рук, и стекло внутри термоса разбилось бы вдребезги, как однажды уже было, а второй термос Мата джи подарила, вам придется купить новый, госпожа.
Тогда Старший кое-что осознал и осознавал все больше, а осознал он размеры трещины на стене – она все разрасталась-разрасталась и превратилась в пропасть, которая поглотила весь его мозг, каким бы большим он ни был, и в один миг опустошила Старшего, оставив стоять с перекошенным налево ртом, как будто именно это было итогом всей его жизни и чиновничьей службы.
Есть множество способов отыскать потерянный предмет. Потерянного человека ищут примерно так же. Вот один способ: нужно слегка похлопать по одеялу, собрать его, как будто это замешенное тесто, и пройтись по нему руками.
А вот второй: представьте, что это не тесто, а палатка, тогда вы бешено поднимаете и опускаете ее нижний край и пытаетесь рукой нашарить потерянное, а, не найдя, сами ныряете вслед за рукой, и ваша голова всплывает уже с другого конца. Глаза широко распахнуты, и вы моргаете так, как если бы, вынырнув из воды, начали глубоко дышать, а глаза были бы ноздрями.
И третий: вам кажется, что это ковер, вы собираете постель, поднимаете ее и вытряхиваете, как будто Мама выпадет из нее, как застрявший кузнечик.
И вот приходит понимание, что прячущийся может принять какую угодно форму и измениться в размерах, тогда любое место и любой предмет открывают новые возможности для вас. Поиск расширяется, и чувства обостряются в нетерпении.
Вы представляете, что она стала колечком, которое надевают на палец ноги, и аккуратно просеиваете простыню, как будто это тонкая дупатта, украшенная блестками. Если представите, что она письмо, то
