бездонную воду.
На пристани среди встречающих я узнал Юру. Видимо, и он узнал меня и замахал над головой кепкой, но я даже не пошевелился… Радость путешествия была отравлена одним страшным словом: предатель!
Мы сошли с баржи и тут же были сданы под расписку встретившему нас слюдянскому милиционеру. А потом я уже попал в руки к Юре, Саша — к отцу, а Степка, Коля и «обозники» — к своим старшим братьям и мамам.
— Да ты что такой кислый? Никто тебя бить не будет, — говорил Юра, продолжая тискать меня в объятьях.
— Скажи, — нарочно громко перебил я, чтобы все слышали, — кто нас предал? Я, да?
— Подожди… успокойся, Коля… О чем ты говоришь? Объясни толком.
Я рассказал обо всем, как мы готовились к путешествию и как меня обвинили в предательстве на Ольхоне.
— Вот теперь понятно, — сказал Юра и, погладив мои вихры, серьезно добавил: — Предатель — это не то слово, брат. Просто по неосторожности ты помог нам найти вас. А как — я расскажу потом, в поезде.
— А лодку! Мы же лодку привезли! — вскричали Степка и Саша.
— Какую лодку? — не понял Юра.
Но дядя Ваня объяснил Сашиному отцу:
— Это тебе. Ребята сами заработали лодку, на то и на Ольхон ездили. Видал, вон та, которая «Дружба»?
Сашин отец тоже не мог понять, о какой лодке ему толковал дядя Ваня, но, наконец, понял все и часто-часто заморгал глазами, как маленький…
— Ах вы, родные мои… Да как же это вы?.. Это что же, ведь…
Было решено так: мы все поедем на поезде, а Саша с отцом одни поедут на лодке до самого дома. Не так уж далеко: шестьдесят верст[23], да по такой быстрой реке, как Ангара, — часов семь–восемь, не больше.
Только в вагоне Юра объяснил нам, почему, я оказался невольным предателем. Утром меня хватилась первой бабушка. Она разбудила Лену, Юру, но те, конечно, ничего о моем побеге не знали. Во дворе меня тоже не нашли, и баба Октя отправилась по квартирам, а Юра перерыл мою кровать, шкаф, тетради и книги и вдруг наткнулся на оставленный мною на столе чистый бумажный лист, на котором я старательно сводил через синьку Степкину карту. Правда, сводил я на другой лист, а на этом остались еле заметные отпечатки всех линий и кружков, даже названий поселков, озера Байкал и Ольхон. А самой заметной был наш маршрут: Иркутск–Хогот–Сахюрты–Ольхон… Вот нас и стали поджидать в Сахюртах и на Ольхоне. В Сахюртах милиционер проспал, а на Ольхоне…
— Ага! А ты считал меня предателем, да? — заявил я Степке.
— Да нет. Я не считал… Ты же по глупости… — серьезно возразил тот и покраснел.
— Значит, ты предатель по глупости, — рассмеялся Юра, — а не настоящий предатель! Просто не умеешь хранить тайны. Разве можно было подкладывать лист? На столе — и то могли быть отпечатки.
«Ну что ж, — подумал я. — Уж лучше быть предателем по глупости, чем настоящим. А все же я тоже ездил на Ольхон, вместе со всеми заработал лодку Сашиному отцу — разве плохо?»
В Иркутске нас встретила только мама. Она даже разрыдалась от радости. А потом мы пешком отправились через весь город.
С каким победоносным видом я проходил по нашему двору мимо вылупивших на меня глаза Стрижа, Вальки Панковича и других мальчишек! Так возвращались домой, наверное, только великие полководцы да покорители океанов!
Естественно, рассказов и вопросов в этот день было уйма. Юра даже рассказал, как он сначала струхнул за меня, как побежал к Сашиной маме, а та сама налетела на него, припомнила ему ворованную рыбу, которую я подарил ей, а потом успокоилась и обещала простить Саше все, лишь бы он вернулся.
А во дворе пацаны рассказали нам свои новости. Оказывается, Коровина, Яшку, Федьку, Вовку и еще нескольких мальчишек тоже приняли в бойскауты, и теперь они ходят в штаб-квартиру все вместе. А еще вчера хотели поймать на Ангаре и избить Волика, но вместо него за водой ходила его мать, тетя Груша[24].
Я болен
В ту ночь мне опять снилось страшное. Меня окружили бойскауты. Они хохочут надо мной и своими длинными палками тычут в мои почему-то дырявые и залатанные штаны и рубаху, а Яшка Стриж, тоже в форме бойскаута, скачет передо мной и пищит:
— Мальцы, гляньте! Антилигент-то нищенский! Лапоть! Лапоть!
И вдруг отбежал в сторону, таинственно зашептал:
— Тише, мальцы, сейчас его судить будут!
Все расступаются, и из темноты появляется Валька Панкович. С посохом и индейскими перьями вместо шляпы он подходит ко мне и, показав на меня притихшим бойскаутам, внушительно заявляет:
— Он предал вас, дети! Он нарочно подложил чистую бумагу под карту, чтобы вас поймали на острове и вернули домой. Надо его сжечь на костре! Как предателя!
Я замираю от ужаса, пытаюсь бежать, но сотни цепких рук ловят меня, колют со всех сторон посохами и поднимают над зажженным кем-то костром. Пламя обжигает мне голые ноги, жар охватывает все тело, а внизу хохочут, визжат, свистят бойскауты. Я задыхаюсь в отчаянии от дыма, изо всех сил пытаюсь вырваться из огня и зову на помощь бегущую ко мне маму…
…Возле меня — Юра, мама и баба Октя. Все они чем-то встревожены, и на их вытянутых лицах трепещет красноватый отблеск зажженных свечей. Нет, это уже не сон.
— Лежи, лежи, мой мальчик, — ласково, с дрожью в голосе говорит мама.
Мне душно. Меня всего бьет озноб, сменяющийся вдруг сильным приступом жара. Что со мной?..
— Да, да, пожалуйста! — оборачивается к двери Юра, и в детской появляется старичок в очках и белом халате.
Он подсаживается к моей постели, берет своей ледяной рукой мою руку. Я уже понимаю, что это врач. Значит, я действительно болен. Доктор долго изучает меня всего, заглядывает в зрачки, горло, заставляет дышать и, повернувшись к родным, просит их выйти из детской.
— Ну вот, молодой человек, — говорит он, когда мы с ним остались вдвоем. — Что же это вас так расстроило?
— Я на море купался… Я простудился, да?
— Возможно, возможно. Но что-то вас еще очень разволновало, молодой человек.
— Разволновало?
— Вот именно. Мы с вами одни, стесняться меня вам не стоит. У вас стряслась какая-то неприятность? Имейте в виду, мне, как врачу, надо знать только правду, ибо в противном случае я могу выписать вам не тот рецепт, и он повредит вашему здоровью. Ну-с, что же вас взволновало?
Я колебался.
