При чем тут какие-то волнения, если я наверняка простудился. Такой жар у меня был и на старой квартире, когда я упал с мостика в реку… А может, меня взволновало мое предательство?
— Так как же?
— Я товарищей предал. Только я не нарочно…
— Вот как? Это очень печально, молодой человеку но… Как же это случилось?.. Э-э… с вашим предательством?
Постепенно я рассказал доктору все, что произошло на острове Ольхон и как я оказался невольным предателем. Но врач только улыбнулся:
— Ах, вот как! Это, конечно, весьма прискорбно, но нельзя же все так близко принимать к сердцу. Вы сделали ошибку, и ваши товарищи, наверняка, вам ее простили. А вы так… э-э… не пожалели себя…
Доктор выписал мне лекарство, пошептался о чем-то в коридоре с мамой и Юрой и ушел. А я так и забыл спросить его, чем я болен. Не сказала мне о моей болезни и мама.
— Ничего особенного, Колечка. Просто ты немного понервничал. А теперь спи.
Меня и в самом деле потянуло ко сну. Я закрыл глаза и открыл их, когда за окном был уже день. И первое, что я увидел, — это столик с лекарствами, а над ним улыбающуюся веснушчатую Степкину физиономию.
— Степка! — вскричал я, не помня себя от радости.
— Коля! Колечка! Тише, мой мальчик!.. — кинулась ко мне мама, но я уже вцепился в своего друга.
Мама дала нам со Степой наобниматься и сказала:
— А теперь в постель. Тебе надо полежать. Можете поговорить со Степой, но недолго.
Она поцеловала меня в лоб и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь. Но я так разволновался, что не знал, с чего начать разговор.
— Бойскауты Волика побили, — выручил меня Степка.
— Когда?!
— Тише ты! Мне об этом нельзя было говорить… Вчера побили. На Ушаковке…
Значит, Степка был прав, что одному Волику будет все равно худо. И вообще худо быть одному…
— В больнице он. Ему железкой голову проломили… А это вот тебе. Ребята послали, — выложил он на стол подкову и письмо старшего милиционера. — У тебя сохранней будет. Да и подкова — она же к счастью, а ты как раз болеешь…
Степка не успел досказать: вошла мама и, несмотря, на все мои протесты, заставила меня расстаться с другом..
— Потом Степа будет приходить к тебе чаще, а сейчас тебя ждет еще один гость.
Опять загадочный гость! Неужели мама снова нашла мне товарищей по своему вкусу?..
Но каково было мое удивление, когда после ухода Степки на пороге появился наш сосед со странностями, художник и пианист Коленов!
— Вот познакомься, Колечка, наш сосед. Елизар Федорович Коленов. Он будет учить тебя играть на рояле..
Я был настолько поражен и, пожалуй, обрадован такому неожиданному и взрослому гостю, что, кажется, даже забыл ответить на его очень вежливое приветствие. А мама ушла, оставив нас двоих, молча разглядывающих друг друга.
— Меня зовут, как вам уже известно, Елизар Федорович. Да-с.
— А меня — Коля.
— Очень приятно.
— И мне.
И снова молчание. Елизар Федорович снял очки и, протирая их стекла застиранным до дыр носовым платком, смотрел на меня ласковыми подслеповатыми глазами и не шевелился. Тонкое, будто изваянное из глины лицо его освещала едва заметная улыбка. «Вот мы и встретились, молодой человек, — говорило оно. — А вы? Рады ли вы нашей встрече?»
— Это вы пишете акварелью? — вдруг обратил внимание гость на мои старые, развешанные по стенам рисунки.
— Я. Только я совсем плохо… — Я хотел повторить это громкое слово «пишу», но удержался из скромности: ведь пишут только настоящие художники, а мы просто рисуем. — А вот вы здорово! — добавил я с удовольствием.
— Ну, положим, не совсем так, — ответил Елизар Федорович, и вытянутое лицо его покраснело. — Хотя кое-что из моих работ на выставке пользовалось успехом.
— В Третьяковской?! — поразился я, вспомнив журнал с красочными картинами самых великих художников России, который однажды приносил Юра.
— Что вы, что вы! — совсем смутился Елизар Федорович. — О такой высочайшей выставке нам, провинциалам, можно только мечтать. Правда, две из них направили в Петербург, но это, мне кажется, просто ошибка. Акварель Конева была значительно ярче. Да-с.
— В Петербург?! Вот да-а!..
— Как видите.
И это сообщение поразило меня не меньше. Но почему он говорит: акварель Конева была ярче? А папа объяснял мне, что яркими бывают только базарные ковры да лубочные картинки. И потом…
— А Третьяковская галерея очень высокая?
— В некотором ином смысле слова — да-с, — потускнев, тихо ответил Елизар Федорович и вздохнул.
Я не понял, в каком другом смысле надо понимать слово «высокая», но смолчал. Как трудно говорить с умными, всезнающими людьми! А Елизар Федорович вгляделся в висевшую надо мной картину и произнес:
— Рисунок есть, но акварель еще слаба. Очень слаба. А рисунок есть, — повторил он. — Знаете, я там, на острове, подумал другое. Простите за откровенность, но я тогда несколько испугался…
— Меня?
— Собственно, и вас, и ваших товарищей. Однажды какие-то шарлатаны мне испортили ваксой картину… Я не смог получить за нее даже миллиона… Простите, я утомил вас разговорами, — вскочил вдруг он со стула. — Ваша мама просила меня давать вам уроки музыки. Но я должен предупредить вас: я проверю ваш слух, молодой человек, а затем уже дам согласие заниматься. Да-с. Это мое правило. До свидания!
И он, откланиваясь до самого порога, вышел из детской.
Три дня я еще пролежал в постели. И еще три дня мне не разрешали выходить на улицу. Даже читать книги. Зато, польщенный Елизаром Федоровичем, я изрисовал все свои и Ленкины тетради по рисованию и в ожидании Коленова развесил отдельными листками по стенам: придет, увидит и, может быть, похвалит за акварель. Но художник не появлялся. Не приходил и Степка. Зато дважды навещал меня Саша. И оба раза приносил нам целые связки хариусов. Это они с отцом наловили на своей «Дружбе».
Лишь к концу недели доктор сказал, что я вполне здоров и могу снова выйти на улицу. А мама предложила мне сходить к Елизару Федоровичу проверить мои музыкальные способности и сразу же начать уроки по музыке. Я, конечно, обрадовался и хотел заодно показать ему и свои новые рисунки, но мама категорически возразила:
— Уж что-нибудь одно: рояль или эта мазня!
Во дворе играли в войну бойскауты и просто мальчишки, у которых не было еще формы.
А Валька Панкович сидел на спине одного из Знаменских силачей и орал:
— Вперед! Вперед! В атаку! Трусы! Трусы!..
Мы с мамой обошли дом, поднялись на прогнившее местами крыльцо и постучались.
