Елизар Федорович тотчас высунул голову и заизвинялся:
— Простите, пожалуйста, у меня несколько беспорядок… Собственно, мальчик может войти.
Мама сказала Елизару Федоровичу, что подождет здесь, на скамье, а мне велела идти одному.
С волнением я перешагнул порог квартиры художника и пианиста, ожидая попасть в большую светлую комнату, сплошь увешанную великолепными картинами в золотых рамах, уставленную мольбертами, бюстами, статуями и креслами для гостей. Но вместо всего этого я попал на кухню с плитой и простым столиком, на котором лежали уже знакомые мне тонкие ломтики хлеба, черемша и селедка, а рядом с чашкой, на обертке из-под конфет прозрачные крупинки сладкого сахарина. Елизар Федорович провел меня в комнату. Но и здесь, в очень неуютной и, как мне показалось, мрачной комнате с роялем посредине, я не увидел ни дорогих картин, ни кресел. В углу стояли простенький мольберт и этажерка с книгами, а на стене висели обычные акварельные рисунки да грубые, натянутые на палки холсты с какой-то мазней вместо пейзажей. Два обшарпанных венских стула довершали всю обстановку. Видимо, я настолько растерялся, что забыл о присутствии Елизара Федоровича:
— Позвольте, вы на урок или в гости?
— Я?.. Я на урок.
— Тогда прошу!
Елизар Федорович уже сидел за роялем, открыв его черную лакированную крышку, обнажившую, как пасть страшного зверя, белые с черными клавиши-зубы.
— Вот так, сюда, ближе. — Он ударил пальцем по белой косточке, издавшей громкий, но приятный звук, и вопросительно уставился на меня. — Ну-с?
— А что я должен делать?
— Повторите.
Я протянул руку, чтобы ударить по той же косточке, но Елизар Федорович так звонко рассмеялся, что я отдернул руку и посмотрел на свои пальцы.
— Повторите голосом, молодой человек, — сказал пианист, и на лице его все еще дрожала улыбка.
— А-а-а… — пропел я.
— Нет, нет, не то. Вот, слушайте. — И он снова ударил по той же клавише.
— А-а-а… — тянул я.
— Да-с. Попробуем еще. — Елизар Федорович постучал по черной косточке, пропел сам и попросил меня повторить.
— О-о-ю… — пропел я, стараясь угодить в тон.
Елизар Федорович нахмурился и сказал:
— Да-с.
— Что?
— Плохо. Музыканта из вас не выйдет.
— А учиться?
— И учиться не выйдет. Да-с. Поверьте, молодой человек, я очень нуждаюсь в уроках, то есть в заработке, но брать плату ради пустой забавы — увольте, не могу, стыдно. — И белые с черными гладкие клавиши навсегда скрылись от меня под лакированной крышкой.
Несколько секунд я просто не мог понять, что случилось. И почему «не выйдет» учиться даже за деньги, если я еще не пробовал учиться играть? Что же я — такой бездарный тупица, что меня нельзя даже учить?..
Вероятно, я так расстроился, что Елизар Федорович вскочил и засуетился, не зная, как и чем лучше меня успокоить.
— Ну, что вы, что вы, молодой человек!.. Я не думал, что так огорчу вас!.. Значит, вы любите искусство!..
Елизар Федорович бегал вокруг меня, убеждая, что не все люди одинаково талантливы, что у каждого должно быть свое призвание, и наконец вспомнил о моих акварелях:
— Позвольте, ведь вы можете рисовать! Да, да, рисовать! Уж к этому-то у вас непременно есть склонности! Хотите учиться рисовать?..
— Конечно!
Что ж, рисовать так рисовать. Не буду пианистом — буду художником. Это уж не так плохо. Юра рассказывал, что Шишкин за одну картину «Утро в лесу» был достоин звания великого художника, хотя медведей ему написал кто-то другой. Елизар Федорович подвел меня к своим картинам и стал объяснять, какие огромные возможности таит в себе акварель. Он даже обещал брать меня с собой на острова, чтобы учиться рисовать вместе.
— Ведь я, собственно, тоже еще не художник. Я вынужден был бросить Петербургскую академию в самом начале учебы… А вы! Перед вами вся жизнь! Вы столько еще успеете сделать!..
Обрадованный, я выбежал от Елизара Федоровича. Мама, увидав меня, вскочила со скамьи и бросилась мне навстречу.
— Мамочка, музыканта из меня не выйдет!
— Как?! Что?!.
— Я буду учиться рисовать! Вместе с Елизаром Федоровичем! Ты знаешь, какие возможности таит в себе акварель! — и убежал готовить кисти и краски.
Бой
А лето шло. Давно уже миновал июль, самая жаркая пора года, и неумолимо приближалась новая горячая пора — школа. Дни становились все короче, а вечера стали такими прохладными, особенно на Ангаре, что гулять в одной рубашке нечего было и думать. Но мы все еще барахтались в мутной воде Ушаковки, швыряли друг в дружку черной, как вакса, тиной, а потом отмывались и бежали к кострам. И удивительно: прямо против нас, на той же реке купались «обозники». Никто никого не задирал, не преследовал, но и не сходились друг с другом. Все это объяснялось просто: атаманы и силачи теперь играли с бойскаутами, и некому было нас водить в драку. Но свобода и мир наши кончались, едва Валькины дружки появлялись на Ушаковке. Мы и «обозники» выскакивали из воды, подхватывали на бегу свои «одежки» и удирали. А те грозили нам вслед длинными посохами и швыряли камнями.
Однажды я сидел у Елизара Федоровича и карандашом рисовал с натуры кувшин, а он писал масляными красками большую картину, которую заранее назвал «Ангарские зори». По правде сказать, этот кувшин мне надоел до чертиков. Рисовал я его с крышкой и без крышки, с водой и без воды, справа и слева. Но когда художник, похвалив за рисунок, снова заставлял рисовать кувшин и спрашивал: «Как ваше трудолюбие — не иссякло?» — «Не иссякло!» — отвечал я. Ведь без трудолюбия, как объяснил Елизар Федорович, ничего не получалось даже у самых великих художников, а я (чего греха таить!) мечтал стать великим.
Но когда к Елизару Федоровичу пришел на урок музыки Вовка, я быстро собрал все свои вещи и распрощался.
— Куда же вы? — удивился Елизар Федорович. — Вы нам нисколько не помешаете.
— Надо. У меня дома дел много. До свидания!
«Значит, у какого-то Вовки есть способности к музыке, а у меня нет? — думал я, возвращаясь домой и глотая обиду. — Значит, Вовка лучше меня, а я — хуже? И другие лучше, которые ходят к Елизару Федоровичу на уроки?»
Несколько дней я не показывался к Елизару Федоровичу и бегал с мальчишками.
И в этот день, день моего боевого крещения, я тоже поддался искушению и ушел с Сашей и другими мальчишками на Ушаковку. «Обозники» уже купались на своей стороне, и по Ушаковке далеко разносились их веселый визг, смех и крики. А мы метнули жребий, назначили дежурных разводить
