его зандасты понравились зрителям. Дариан не вникал в практический смысл боев, но было ясно, что в случае удачи хозяин может рассчитывать на хорошую прибыль. Курд потрепал Дариана по щеке, бормоча ласковые и ободряющие слова. Глядя на него сверху вниз, Дариан увидел, какая круглая у него плешь – ну прямо будто очерченная циркулем.
– Что ты смеешься? – спросил Тамрон, когда курд отошел.
Дариан только отмахнулся: Тамрон был ниже ростом и не мог оценить геометрической прелести некоторых явлений.
Распорядитель в очередной раз ударил в кимвал, и Дариан с Тамроном, вооруженные короткими мечами вроде римских, вышли на арену.
– Сначала нужно немного подраться, – негромко сказал Тамрон. – Хотя бы минут десять. А то чертов курд плетей нам даст…
Дариан почувствовал прилив негодования. «Ну, я тебе покажу», – подумал он, слегка закусывая уголок нижней губы, – была у него такая привычка. Он решил, что вопреки словам соперника нарочно затягивать бой для него нет никакого смысла. Тамрону втемяшилась какая-то глупость, но Дариан не обязан ей следовать.
Он бросился на Тамрона с жаром, со страстью – но вовсе не теряя головы. Он был опытным бойцом и знал, что даже мгновенное затмение рассудка может привести к самым ужасным последствиям.
Мечи со скрежетом и звоном сталкивались друг с другом.
Дариан напирал, Тамрон по большей части пятился, отступая, но тем не менее оборонялся весьма успешно. Так, гремя железом и поднимая пыль босыми ногами, они топтались, пока Тамрон вдруг не улучил момент – они как раз сшиблись телами, с силой скрестив над собой мечи, – и все так же негромко спросил:
– Ну что, царь, хватит, пожалуй?
После чего отступил, сделав несколько стремительных, неуловимых движений, слившихся в какой-то чрезвычайно короткий, но одновременно и очень сложный танец.
Дариан не понял, что случилось, только почувствовал вспышку пламени в запястье.
Он невольно ахнул от жгучей боли, инстинктивно задирая левую руку, и, одновременно опустив глаза, увидел в пыли сочащуюся кровью кисть.
Толпа завизжала. Тамрон вскинул руки – лезвие меча тоже было немного окровавлено – и дважды повернулся направо и налево.
Несколько самых кровожадных болельщиков, вопя, вскинули руки. Но большинство просто кричало, приветствуя победителя.
Тамрон поклонился на четыре стороны, потом бросил оружие в пыль и стал обматывать Дарианов обрубок тонкой веревкой, чтобы унять кровь.
– Ну тише, царь, тише, – повторял он. – Не царское это дело – зандастом быть. Тебе жить нужно.
3
Время шло, солнце вставало и садилось, будни тянулись, похожие друг на друга, но приходил очередной праздник, и тогда снова устраивались бои. Некоторые погибали, кое-кто умирал от ран. Привозили новичков, из них тоже делали зандастов.
Как ни страшна была эта жизнь, а все же и она стала для царя Дариана обыденностью. Несчастье притупилось, увечье стало привычным, обида унялась, он осознал правоту Тамрона. Тамрон сам был бойцом, каких поискать, но и соперники ему попадались нешуточные: в сравнении с ними царь Дариан, несмотря на многочисленные победы в дворцовых турнирах, выглядел просто мальчишкой, впервые взявшим меч в руки, а у них, в отличие от земляка Тамрона, не нашлось бы причин его щадить.
Тамрон единственный здесь знал, что Дариан когда-то на самом деле носил царскую диадему. Он, правда, помалкивал, понимая, что, если попытаться рассказать об этом кому-нибудь, это прозвучит примерно так же, как весть о том, что однорукий Дариан еще три года назад был скаковой лошадью или крокодилом.
Осенние бои приурочивались к празднику воскресения бога Хавата. На них народ стекался даже из дальних краев. Праздник продолжался неделю, и всю неделю зандасты с утра до ночи сражались на площади Зандех. Наблюдая за их ожесточенными схватками, зрители были уверены, что здесь встречаются враги. На самом деле они были друзьями. Такими становятся матросы, попавшие в роковую бурю: все понимают, что корабль неминуемо пойдет ко дну и никому из них уже не выбраться из переделки; но каждый при этом готов пожертвовать собой, чтобы помочь товарищу, ибо цепляться за жизнь в эти последние минуты все равно не имеет смысла.
Зрители вопили, визжали, самые жестокосердые требовали смерти (обычно тщетно, ибо каждая смерть здесь стоила больших денег); зандасты со страшными криками и прыжками рубили друг друга – но гибель того или иного из них всегда становилась результатом скорее чего-то вроде нарушения правил техники безопасности, нежели проявления бойцовской доблести соперника.
В последний день Тамрон вышел на бой с новичком. Это был высокий, худой, но довольно мускулистый сириец. Он слабо владел оружием, плохо понимал, как вести себя на арене. Сам же Тамрон несколько дней и натаскивал его, показывая приемы боя, эффективные с точки зрения воинского искусства и эффектные – с точки зрения зевак.
Сирийца хозяин не выпускал до последнего, опасаясь, вероятно, что он станет жертвой собственной неопытности и принесет убытки. А Тамрон работал каждый день, по несколько раз выходя на арену. Разумеется, он устал. Но, думал потом Дариан, он, наверное, просто недостаточно сосредоточился, что ли, когда шел на показной бой со своим неумелым учеником.
А сириец, впервые оказавшись не в тренировочном, а в настоящем бою (с поправкой на то, в какой степени бои были настоящими), чувствовал, наверное, излишнее воодушевление: ему не хотелось показаться щенком и он, пусть и краешком души, мечтал о победе, о воплях возбужденной толпы, которыми она будет встречена.
И почти сразу после начала схватки каким-то ни для кого не понятным образом сириец глубоко вонзил меч в живот Тамрона – высоко, под самую ложечку.
Тамрон еще был жив, когда его внесли в сарай. Прибежал хозяин. Сначала он хлестал сирийца по щекам, потом кулаками повалил его на пол и стал ожесточенно пинать.
– Ты лучшего бойца убил, сын змеи и шакала! – кричал он. – Я тебя наизнанку выверну, слабоумный ты баран!
Утром Тамрона похоронили. Кладбище зандастов лежало в отдалении. Оттуда дворец султана казался Дариану кораблем, плывущим в морском мареве. Могилы не отмечали ни камнями, ни мавзолеями: из глины торчала только воткнутая в невысокий бугор палка. Дариан долго сидел у свежей насыпи, вспоминая Тамрона и не находя сил заплакать. Он думал, что если придет сюда через месяц, то уже, скорее всего, не сможет найти место его последнего упокоения. Кажется, именно тогда он впервые задумался о том, куда идет время.
Прежде ему такое не приходило в голову. Если бы столь нелепым вопросом задался кто-нибудь другой, Дариан бы лишь безразлично пожал плечами. Теперь же он почувствовал в нем неожиданную настоятельность, как будто речь шла
