о чем-то и в самом деле важном. К счастью, странный вопрос оказался недолговечен: медленно истаивая, дожил едва ли до следующего утра, а потом и вовсе растворился.
Сириец тоже недолго прожил. Прежде хозяин-курд не уставал ободрять его, напоминая о будущих победах, о высоком искусстве, которое тот скоро освоит, о наградах и богатстве, какие в конце концов завоюет. Но после того как от его руки нелепо пал Тамрон, курд явно стал испытывать к новичку невольную неприязнь. И на следующем празднике выпустил его против темного араба ростом со слона. Вдобавок перед началом курд перекинулся словечком с конкурентом, что выставлял того араба. В общем, бой оказался коротким, почти таким же коротким, в каком погиб сам Тамрон: великан без разговоров – и даже как будто нехотя – одним хорошо заученным ударом снес с плеч сирийца его бестолковую голову. Курд только хмуро кивнул и сказал вполголоса: «Жизнь есть жизнь».
Еще года полтора после смерти Тамрона Дариан жил с зандастами в качестве кого-то вроде ветерана-пенсионера: ел из общего котла, утолял жажду из общего кувшина. Курд почему-то не гнал его, даже иногда бросал кое-какие тряпки одеться. Может быть, он чувствовал качество крови, струившейся в жилах этого однорукого невольника, кто знает.
Как-то раз с длинным караваном пропыленных, разбитых долгой дорогой повозок прибыла очередная партия изнуренных пленников, будущих бойцов-зандастов, и Дариан столкнулся еще с одним соотечественником. Тот воевал в пехоте, был захвачен алаванами, потом продан. Заводя разговор, Дариан сказал, что их судьбы в чем-то похожи, – умолчав, разумеется, о том, чем они отличались.
По словам дарианца, пока царь Дариан проводил тут время на положении раба – а между прочим, нечувствительная капель накапала уже пять с лишним лет, – Дарианское царство переживало сначала не лучшие, дальше совсем не лучшие, потом худшие, а под конец и вовсе последние времена.
Горестно кивая собственным словам и словно недоумевая, почему все именно так сложилось, пехотинец говорил, что после того поражения, нанесенного алаванами, когда они подло воспользовались бурей, разметавшей дарианское войско, царь Дариан сильно переменился характером. По причинам, ведомым лишь Богу Единому и Вечному, тот, кто прежде умилял всех разумностью, милосердием и щедростью, сделался совсем другим человеком. Милосердие в нем заменилось жестокостью, близкой к бесчеловечности, разумность – поспешностью, граничащей с глупостью, щедрость – неслыханной до того жадностью: он то и дело увеличивал налоги и отбирал последнее даже у того, кто сам униженно просил подаяния. Тюрьмы ломились от злоумышленников, якобы желавших отнять у царя Дариана царство; плахи не просыхали; на улицах Дараша врыли столбы, накрытые тележными колесами: с них по кругу на цепях устрашающе свисали головы, руки, ноги и иные члены казненных за измену.
Раньше государство работало подобно тем хитроумным механизмам, что заставляли подниматься царский трон, приводили в движение львиные хвосты, исторгали грозный рык из разинутых пастей, вынуждали золоченых птиц на серебряных деревьях широко открывать клювики и оглашать мир умилительными трелями. Но теперь шестерни государства начали скрипеть и запинаться. Народ узнал, что такое бедность и страх. Войско было недовольно тем, что на смену прежним военачальникам, казненным за измену или воинское неумение, пришли новые: бойцы знали, что их доблесть состоит лишь в том, чтобы подольщаться к государю, и с неохотой исполняли приказы.
Алаваны, и прежде сильно беспокоившие Дарианское царство, совсем осмелели.
Поначалу с ними удавалось кое-как сладить. Дважды царь Дариан водил на них войско, сам выходил в походы, правда недалекие. Но с течением времени кочевники становились храбрее и отчаяннее, налетали все более дерзко. А царь Дариан по-прежнему видел причины шаткости государственных дел в кознях проклятых злоумышленников. В конце концов алаваны захватили почти все северные города, отрезав столицу от наиболее плодородных земель страны. Потом подступили к самым стенам Дараша – и после двухмесячной осады ворвались в город. Озлобленные долгим сопротивлением, они почти сровняли его с землей, попутно истребив большую часть жителей. А остальных – самых полногрудых женщин с их детьми и самых сильных мужчин, тоже ценимых на невольничьих рынках, – увели в свои земли. Вот и он тогда оказался в плену, невесело рассказывал дарианец. Что же касается Дарианского царства, то на этом оно прекратило свое существование.
Рассказ поверг Дариана в глубокое уныние.
– А царь-то где? – спросил он. – Пока есть царь, царство не кончилось.
– Не знаю, – пожал плечами дарианец. – Говорили, успел к мардукам уйти. Да ведь разное люди толкуют… Может, и неправда что.
Прошло еще три или четыре года. Может, и пять – Дариан не старался следить за ходом времени, гораздо больше его интересовал вопрос, куда именно оно уходит. Он давно уже сделался кем-то вроде советника при хозяине. Курд оценил его проницательный ум, а Дариан уяснил те предметы и явления, которыми живут люди, если им далеко до царского достоинства. Прежде (правда, это прежде уже как-то слишком туманно вспоминалось) он обратил бы на них внимания не больше, чем на плевки под ногами. И уж тем более никогда бы не поверил, что эти плевки и составляют главное, по преимуществу, содержание человеческой жизни.
Хозяин излагал ему новые коммерческие проекты, Дариан, поразмыслив, указывал на их слабые места; тот бесился, грозил уморить однорукого голодом, гневно прогонял от себя, крича, что крутился в деле, когда Дариан еще пешком под стол ходил, а теперь вот на́ тебе: калечный нищеброд учит его жизни.
Однако по прошествии времени он снова приходил в сарай и манил Дариана к себе. Недели через две все повторялось.
Потом курд умер. Это случилось внезапно – ночью он пил вино с двумя местными потаскухами, а утром прислужник нашел его остывшим.
Оказалось, что за ним остались большие долги. Делом занимались судьи султана. В итоге примерно треть зандастов курда оказались при дворце, остальных султан, не сильно торгуясь, уступил конкурентам покойного.
Только увечный Дариан никому был не нужен.
Протекло еще несколько лет. Он не знал точно, сколько именно: годы слились в однородную тусклую полосу, каким, оказывается, представляется небытие, если проживаешь его при жизни.
Однажды Дариан, как всегда, сидел в пыли, опершись спиной о глиняную стену. Дрему нарушили шаги и голоса: мимо проходили два хорошо одетых солидных человека. Они громко шутили, весело смеялись, а он, поймав несколько слов, понял, что они говорят по-персидски.
Персы в Рамале появлялись редко. Сам не зная зачем, он сказал им в спину одно из выражений, что еще оставались в памяти:
– Джахан диданд, похта![16]
Персы обернулись.
– Это вы нам, уважаемый? – спросил один.
– Не знаю, – пожал плечами Дариан. – Может
