быть.
– Откуда вы знаете наш язык? – поинтересовался другой.
– Нельзя сказать, что я его знаю, – уклончиво ответил он. – Но учил когда-то…
– Вы алаван?
– Разве я похож на алавана? Я дарианец.
– А дарианский знаете? – спросил один из них.
Дариан подумал, что, может быть, отвечая на предыдущий вопрос, он неловко выразился и его не поняли.
Он попытался улыбнуться, но его худое лицо только странно скривилось.
– Вы смеетесь? Как я могу не знать дарианского? Говорю же: я дарианец.
– А греческий? – спросил второй.
– Почти все дарианцы знают греческий… Я и латынью когда-то владел. И еще кое-что постиг… может, теперь и забыл уже.
Персы переглянулись.
– А где вы живете? Кто вас кормит?
Дариан усмехнулся.
– Здесь и живу. А кормит… да кто меня кормит. Видите вон собаку? Кто ее кормит? И ничего, живет как-то.
– А завтра вы здесь будете? – спросил тот, что повыше.
– Буду, – подтвердил Дариан. – И завтра, и послезавтра. И через неделю. Я буду здесь всегда, пока не умру.
Но он ошибался. Уже через день персы предложили ему уехать с ними: один из них решил взять Дариана, чтобы тот учил его детей.
* * *
Бахман поселил Дариана в отдельном домишке, что стоял в глубине его большого сада. Два мальчика, семи и десяти лет, Рахш и Манучехр, приходили к Дариану рано утром, чтобы провести с ним положенные два часа. Но они с удовольствием слушали его рассказы о дальних странах и приключениях, так что частенько занятия заканчивались далеко за полдень.
Дариан сам когда-то учился в школе и знал, как следует поставить дело. Он смастерил несколько гладких дощечек. На них, покрытых воском, мальчики выводили буквы. У каждого было свое стило – медная палочка, с одной стороны заостренная, с другой заканчивавшаяся шариком, которым стирали написанное.
Сперва они заучивали буквы, затем слоги, наконец – целые слова. Далее им следовало переходить к чтению и вызубриванию Псалтыри.
Однако Бахман сказал, что, во-первых, его дети мусульмане, а потому им негоже долбить христианские молитвы, во-вторых, книга станет ему в несусветную цену, а в-третьих, он вообще ума не приложит, где ее найти.
Тогда Дариан научил мальчиков особым молитвам греческих школяров. Вообще, если бы давняя его столица, город Дараш, еще существовал и они туда каким-то чудом могли бы перенестись, он бы первым делом отвел их в греческую церковь – в северной части города их было несколько. Там иерей написал бы на священном сосуде чернилами все двадцать четыре буквы алфавита, потом смыл бы их вином и дал ученикам выпить этот напиток знания. Самому Дариану в свое время это, кажется, помогло. Впрочем, Рахш и Манучехр и без того делали успехи.
У Бахмана Дариан прожил четыре года, сделавшись в семье совсем своим. Он не был вхож на женскую половину дома и не ходил в мечеть (а Бахман не особо распространялся, что у него живет немусульманин), но во всем остальном его признавали почти равным себе.
Бахман торговал тканями. Он возил из Пенджаба драгоценный кимекаб – индийскую шелковую материю, тканную золотом и серебром. В Рамал, город зандастов, Бахман приехал со своим другом и отчасти партнером Ираджем: они присматривались, нельзя ли и туда поставлять дорогой товар. А так-то Бахман ходил в Бухару, прилепляясь со своими тремя-четырьмя верблюдами к большому каравану. Ирадж либо составлял ему компанию, либо делал то же самое сам по себе.
Как-то в начале осени напарники собрались в новую поездку. Обычно на круг выходило месяца четыре, не меньше: добраться до Бухары, продать товар, вернуться – все это отнимало немало времени. Но в этот раз Ирадж явился домой уже через три недели. Он был убит горем. Он рассказал, что случилось. На их караван напали туркмены. Вот ведь говорил Ирадж Бахману: маленький караван – плохой караван, смотри, всего двести пятьдесят верблюдов. Опасно вверять свое благополучие в руки караван-баши, который не боится выступать в пустыню с такой горсткой попутчиков. Хороший караван – это две тысячи животных, еще лучше – две с половиной. На такой караван никто не посмеет напасть, с такими караванами сарбазы идут, они, если что, разгонят грабителей.
Но Бахман отвечал, что если ждать большого каравана, то в этом году они уже не попадут на бухарские базары, не продадут старый товар, не выручат денег и, следовательно, не смогут двинуться в Индию за новым. А между тем ему был сон, и в том сне святой голос определенно сказал, что бояться не нужно: все будет хорошо, небольшой караван быстро идет и в самые короткие сроки они вернутся домой с хорошей прибылью.
Ну а вышло так, что напрасно Бахман полагался на свои сны. Туркменов было не так уж и много, человек шестьдесят, да ведь все они с детства занимаются только грабежом и войной, что им стоит сладить с мирными караванщиками. Они привычны к пустыне, пустыня им дом родной, они другой жизни не знают, даже, может, о ней и не слышали, им безжизненные барханы – что иным весенний луг. Они в песках как у себя дома. Они такие. Уже и верблюд дорогу потеряет, а туркмен помнит. Твоя лошадь сдохнет от жажды и голода, а проклятый туркмен гонит свою к тайнику, где у него бараний курдюк закопан: годами он лежит в песке, а как придет пора, туркмен его выроет, лошади даст, она сожрет – и ни воды ей не нужно, ни ячменя. Чуть передохнет – и опять скачет.
Бахмана туркмены увели вместе с другими пленниками и теперь, скорее всего, продадут в ту же Бухару. Ирадж много видел там рабов-персиян, что годами и десятилетиями ждут выкупа, да что-то никто за ними особо не торопится. Самому ему повезло – он скатился под лошадиное брюхо и успел забросать себя песком. Но конечно, если б только это было его защитой, туркмены наверняка бы его увидели. Он думает, что сам святой Хызр прикрыл его тогда своим покрывалом, хвала ему за это.
С женской половины два дня летели вопли. На третий старший сын Бахмана Манучехр заглянул к Дариану. Он был огорчен и подавлен. По его словам, теперь у них ничего нет, кроме участка земли, на котором стоит невеликий дом, и сада с Дариановой сторожкой. И теперь, конечно, им не до учебы.
– Прощай, старик Дариан, – сказал он, утирая слезы. – Все это мы продадим. Получим денег, сколько дадут, и пойдем к отцову брату в Мешхед. Может быть, он нас примет. Может быть, работу мне даст. А
