не даст, сам буду искать. Говорят, в Мешхеде всегда нужны землекопы.
Следующим утром Дариан покинул разоренное гнедо.
Он не знал, куда идти, а потом ему пришла мысль двигаться к северу – вдруг удастся достичь земель иного климата, где жара не столь гнетуща.
Он шел и шел. Питался чем попало. Томясь вечной оскоминой, он то натыкался на деревце дикой сливы, то встречал яблоневый или грушевый дичок, то забредал в заросли мелкой малины на жарком склоне. Ел и боярышник, если послаще. После весенних дождей попадались грибы. Он брал только одного вида, белые, с разлапистой и трухлявой по краям шапкой – их можно было есть сырыми. Ему встречались и селения, но все бедные, а то и нищие: клочковатые поля на косогорах, а где склоны круче, то с узкими террасами. Но подчас и там, снизойдя к его худобе, увечью и спокойствию, все шире разливавшемуся в глазах, давали лепешку или узелок отрубей. Да собственно, ему и есть хотелось все меньше. Пока жил у Бахмана, вопрос о времени немного отступил, а теперь снова не давал покоя, и он все думал, куда же оно уходит. Один добрый человек бросил как-то негодную овчину.
Так он провел еще год или два, а то и три, кто знает. Или пять, или даже семь, один Бог знает.
Путь его лежал преимущественно по горам. Если встречал ручей, переходил по камням, опираясь на палку. Большие реки пугали ревом и яростью. Он брел вверх по течению и всегда находил подходящее для переправы место. Но забираться приходилось подчас далеко, к самым истокам, к ледникам, где небо становилось тонким.
Звери его не боялись. Олени подходили запросто, словно узнавали в нем своего. Но и осторожные архары, обычно при первом же, самом отдаленном признаке опасности уносившиеся на недоступные кручи, недосягаемые ни для кого другого, позволяли приближаться к себе. Собственно, у него не было такой задачи – приближаться к архарам, просто, если они встречались на пути, он мирно брел мимо, а они, гордо встряхивая прекрасными рогами, изумленно смотрели на него, и в каждом из выпуклых глаз горела искра желтого света.
Когда на него впервые вышли два волка, он не испугался – он давно уже ничего не боялся. Звери остановились в отдалении, пристально его разглядывая, а он сказал с насмешливым осуждением:
– Эх вы, нищета бродячая, что вы тут жрете-то? Вот и видно, что нечего вам: кожа да кости.
Волки вели себя мирно, но, когда он протянул руку почесать одного за ухом, тот шарахнулся, будто приложили каленым железом. Однако к вечеру свыклись, и две ночи ему было тепло – он спал между ними, как между двумя теплыми печками. Потом они ушли – должно быть, настала пора поохотиться. Потом он и других встречал… много разного случалось.
Однажды он почувствовал, что теряет интерес к движению.
До другого климата Дариан так и не добрался, в тутошних краях тоже было довольно жарко. Он стоял у подножия высокого утеса, вершина которого представляла собой сравнительно ровную площадку, – убедился в этом, когда забрался посмотреть. Сверху открывался приятный вид. Дальние хребты переливались разными цветами слагающего их камня и покрывающей скалы растительности. Под утесом густились заросли кустарника. Тут были и тамариск, и арча, и какие-то еще большие деревья, вдали виднелись три корявые, но белоствольные березы. Подножие утеса, где сочился родник, густо поросло эфедрой.
Он сел и стал смотреть вдаль. Когда глаза закрывались, он видел сны, следил за вереницей странных событий, составивших его жизнь. Иногда в них вплеталось то, чего на самом деле не было, но и эти фрагменты не казались ему небывальщиной: он не воображал их, а вспоминал.
Потом он снова раскрывал глаза и смотрел вокруг, но обычно не видел ничего нового. Время текло медленно, вкрадчиво, один день не отличался от другого. Разве что летом все было зеленым и шумным: птицы бессвязным хором неустанно славили Господа, гремел разноголосый хор цикад, сверчков, кузнечиков, лягушек и прочих существ, что единственной целью своей жизни ставят как можно громче оповестить о ней окружающий мир. Листва лепетала под легким ветром – или рыдала и гневно вскрикивала, когда безжалостный вихрь рвал ее охапками и наотмашь швырял вдаль.
Осенью заливала округу желтизна, а трава окончательно иссыхала, становилась ломкой и громко скрипела ночью, выдавая движение невидного во тьме зверя. К зиме природа оголялась и скучнела, черные сучья на фоне пасмурного неба образовывали причудливые узоры: они напоминали ему переплетения железных дворцовых оград, которыми так славился некогда его город Дараш. А потом приходила весна, и все начиналось сначала: оживала растительность, слетались пичуги, жаворонок вскрикивал где-то примерно на середине расстояния от земли до солнца – взмывал и падал под свою простую, но неумолчную песнь, взмывал и падал, будто шил по синеве.
Царь Дариан снова закрывал глаза и возвращался к раздумьям.
Одно время он привлекал некоторое внимание местных жителей, по чести говоря не такое уж и пристальное. Наверное, они считали его святым или аскетом, который сидением своим на этом утесе пытается доказать свою любовь к тому или иному богу и получить взамен его благоволение. Иногда ему приносили кое-какую еду: хлеб, кислое молоко, те же отруби, летом и осенью яблоки или сливы, не сильно отличавшиеся от тех, что он находил сам. Если кому-нибудь из них приходила мысль отнести снедь к нему на утес, он кое-что нехотя ел, выбирая помягче. Если же оставляли у подножия, Дариан зачастую ленился спускаться, скудные дары оставались нетронутыми, их расклевывали воробьи и майнушки.
Царь оброс волосами, длина которых давно уже стала больше его роста, и, если ему приходила мысль пройтись на водопой, они волочились за ним путаным шлейфом. Ногти если не обламывались, то закручивались спиралями, пальцы Дариана были украшены целыми их гирляндами, однако подобные мелочи его давно не волновали. Кожа, отданная солнцу, ветру, зною и холоду, огрубела, стала чешуйчатой, как змеиная, а с годами роговела, покрывая его все более мощным панцирем.
Потом он перестал даже подниматься на ноги, сидел недвижно, размышляя с закрытыми глазами. Весной вьюн оплетал его колени, осы и шершни заводили гнезда под мышками, в плотной копне волос на голове уютно устраивалась со своими птенцами коноплянка, а на следующий год – пищуха или зяблик. Сухая листва собиралась у его стоп, покрывала плечи, мало-помалу трухлявея и уплотняясь, и тогда на нее ложилась новая. Бывало, ливни уносили часть его листвяного покрывала, и тогда Дариан некоторое время чувствовал прохладу, однако
