дверь, сказал, что пора ехать.
Перед самым отъездом произошла непредвиденная задержка, которая чуть не сорвала все планы.
Любу и с ней Евстигнеюшку «слуга килки» собрался без хлопот довезти до места на своей машине. Макруша, Буцан, Саша, Прасол должны выйти из дома чуть позже, затем взять такси.
Когда машина Крыжова уже стояла у крыльца и пассажирки, выйдя из дома, заняли свои места в автомобиле, на улице показалась пара. Мужчина лет за сорок — высокого роста, худой, в скромном сером костюме. Женщина чуть моложе, одета без претензии на моду, губы слегка подкрашены, в глазах странно соединяются суровость и добродушие.
Первым заметил их из окна дома Макруша. Обернулся, тоном приказа бросил Саше и Прасолу:
— Не выходите. Посмотрим, кто такие сюда идут.
Калмыков и Макруша стали у окна — сбоку. Макруша приоткрыл форточку — теперь весь разговор перед домом отчетливо слышен в комнате.
— Здесь, — сказал мужчина, подойдя со своей спутницей к особняку Крыжова. — Загородная, тридцать восемь.
Достал записную книжку, раскрыл и прочел:
— Да, тридцать восемь.
Крыжов, который хлопотал возле автомобиля, прекратил свое занятие и уставился на пришельцев. Руки держал за спиной, и Саша видел, как нервно переплетаются его пальцы.
— Здравствуйте, кто здесь хозяин? — Мужчина посмотрел на Крыжова, потом перевел взгляд внутрь автомобиля, где виднелись непонятные силуэты в скрывающих фигуру одеждах, надвинутых на лоб темных платках.
— Ну, я хозяин, — после паузы ответил Крыжов не особенно вежливо, но и не совсем грубо.
— У вас находится Любовь Кравченко? — задал новый вопрос мужчина.
Крыжов опять ответил не сразу. Смерил их медленным взглядом с ног до головы, подумал-подумал и спросил:
— А вы, я извиняюсь, кто такие будете?
— Я инженер Маринюк, работал с отцом Любы Кравченко. А это, — показал на спутницу, — врач Васильковская.
— Чего ж вам тут надобно?
— Люба Кравченко не кончила курс лечения, вы ее забрали из клиники…
— Насчет «забрали» полегче, гражданин. Никого мы не забирали…
Васильковская тронула Маринюка за рукав, жестом попросив умолкнуть. Заговорила сама:
— Я лечила Любу…
Крыжов убрал руки из-за спины, уперся ими в бока. Он все больше успокаивался и одновременно обретал наглость.
— За заботу о Любе спасибочко вам, доктор, — «богоспасаемым» голоском начал иеговист. — Только не стоит больше утруждаться, теперь духовный врач ее пользует, к благу направляет…
— Духовные врачи не при чем, — строго оборвала Васильковская. — Девушке необходимо систематическое…
— Нет уж, позвольте мне знать, что при чем, а что не при чем. Тело наше от духовного естества полностью зависит, и ежели душа покойна, благостна, то и телесные недуги ущемляются.
Васильковская поняла, что ее откровенно дурачат, и взорвалась:
— Перестаньте нести ахинею! Где Люба?
— Здесь я. — В пылу спора ни Крыжов, ни Васильковская не заметили, как Люба опустила стекло и выглянула из машины. — Напрасно вы меня ищете, Ирина Григорьевна.
Суровое выражение, не сходившее с лица Васильковской во время разговора с Крыжовым, сразу исчезло. Она воскликнула:
— Люба! Если бы ты знала, как тебя трудно было разыскать.
Девушка тоже сердечно улыбнулась.
Васильковская по-своему поняла улыбку:
— Вот теперь все хорошо. Поедем со мной.
— Нет! — сразу посерьезнела Люба. Резко мотнула головой. — Не хочу.
Васильковская, не ожидая подобного ответа, растерялась:
— Позволь, как… не хочешь? Почему?..
Макруша и Калмыков, которые по-прежнему стояли у окна, напряженно следя за разговором, не упускали ни слова.
— Черт! — пробормотал Макруша. — Напрасно она тары-бары начала…
— Так надо, Ирина Григорьевна, — сказала Люба.
Васильковская шагнула к машине. Люба отстранилась от окна, как бы боясь прикосновения Ирины Григорьевны. Васильковская заметила, ближе не подошла.
— Люба, ведь тебе надо лечиться. Ты можешь быть здоровой, жить полноценной жизнью, приносить пользу людям.
— Не уговаривайте меня, я избрала более высокий путь, чем служение людям. Я буду служить богу! — Невольно в голосе Любы мелькнули ханжеские нотки, похожие на елейный голосок Крыжова.
Увидев, как вздрагивают в нервном тике губы девушки, как загорелись в глазах ее мутные фанатические огоньки, Маринюк не выдержал:
— Люба! Опомнись! Губить себя, поддаться проходимцам!..
— Вы, гражданин, давайте, не оскорбляйте! — тотчас окрысился Крыжов.
Насторожилась и Люба. Лицо ее, до этого приветливое, исказила уродливая гримаса злобы. Саша, который из своего тайного убежища наблюдал за ней, невольно отвернулся.
— Отстаньте от меня! — хрипло, с дребезжащими нотками выкрикнула Люба. Если минуту раньше в тоне ее было что-то от Крыжова, то теперь голос ее напоминал голос Люськи. — Не шпионьте. Я знаю, что делаю!
— Эх, вы! — с сердцем сказала Васильковская. — Разве можно так?
Маринюк покраснел.
В комнате, где стоял Калмыков и остальные, скрипнула дверь. Оглянувшись, Саша увидел, что Макруши здесь нет. Несколько секунд спустя он появился на крыльце. Неторопливо сошел по ступеням. Остановился перед Маринюком и Васильковской.
— Вот что, други любезные. Послушали мы вас, да пора и честь знать. Убирайтесь по добру по здорову. Чтоб и духом не пахло!
— Но… — пыталась возразить Васильковская.
— Никаких «но»! — отрезал Макруша. — Люба Кравченко человек самостоятельный, опять же совершеннолетний и паспорт имеет. Вы сами слышали, что никто ее неволить не собирается, как ей совесть велит, так и поступает. Слышали? Ну!
Васильковская промолчала. Маринюк не сдержался:
— Вы не имеете права!
— Насчет правое, гражданин, прекратите, — встал рядом с Макрушей Крыжов. — Это вы нарушаете — приходите, куда не звали, фулиганите. Кравченко вас сюда не звала.
— Люба! — Васильковская сделала еще попытку обратиться к девушке. Та не ответила, скрылась за поднятым стеклом автомобиля. Даже отличить ее стало трудно от одинаково с ней одетой в темное Евстигнеюшки.
Маринюк сжал кулаки, гневно посмотрел на Макрушу:
— Вы!.. Вы!.. — не находил слов.
— Чего — я? — Лиловые губы Макруши кривились в ядовитой ухмылке. — Чего? Проваливай отсюда, перестань тень на плетень наводить.
— А вы кто такие? Почему от ее имени говорите?! — настаивал инженер.
— Вы, гражданин хороший, не пугайте, — с грязной ухмылкой своей возразил Крыжов. — Вы сами все слышали — Любовь Кравченко по своей воле живет и по своей натуре действует. Вы для нее, я извиняюсь, пришей кобыле хвост. Она вас знать не желает, мы — тем более, гражданин хороший…
Васильковская первой поняла: благодаря Любе, победа на стороне сектантов.
— Пойдемте, Николай Дмитриевич. Сейчас нам здесь делать нечего.
Формально к сектантам не придерешься. Люба — совершеннолетняя, сама отвечает за свои поступки, никто не может указать ей, с кем водиться, кого избегать. Не силой, а добрым словом, убеждением надо подействовать на девушку, вырвать ее из лап мракобесов.
— Идемте, — повторила Васильковская.
— Золотые слова, — осклабился Крыжов. — Давно бы…
— Рано радуетесь, — глухо сказал Маринюк. — Мы куда надо обратимся, не позволим человека губить.
— Обращайтесь! Обращайтесь! — Макруша истекал злобой. — Только такого закона нет, чтобы силой от религии
