генерала:
— Благодарю, ваше превосходительство… За все…
* * *
Примерно через час адъютантом Болховитинова было объявлено, что за Алексеем Николаевичем забронирован номер в только что выстроенной Арамянцем — карабахским коммерсантом и кавказским нефтяным магнатом — роскошной, «а-ля Франц», гостинице «Мажестик». Пояснил, как найти: сравнительно недалеко от штаба Кавказской армии — на углу Головинского проспекта и Барятинской улицы. Ко всему прочему, ко входу в штаб подал под него коляску и выделил крепко сложенного казачьего приказного урядника из охранной роты.
Однако, выйдя на воздух, Листку ехать расхотелось. Несмотря на начало октября, стояла теплая погода. Ярко светило осеннее солнце, на близстоящих деревьях беззаботно щебетали птицы, густо пахло первыми опавшими листьями…
— Вот что, братец, пройдусь-ка, пожалуй, — сказал он рослому казаку. — Скарб мой невелик — один саквояж, — так что поезжай, любезный, без меня. Тифлиса не знаю, но по Головинскому хаживал — как-нибудь найду ваш хваленый «Мажестик». А ты, служивый, оформи квартиру да поджидай — надолго не задержу.
— Сделаю, ваше высокоблагородие! — оскалился детина и кивнул мохнатой шапкой.
Когда коляска тронулась, Листок вышел с дворика штаба на уютную Эриванскую площадь. Неторопливо прошелся по ее левой стороне, свернул на Дворцовую улицу, состоящую всего из нескольких помпезных зданий по обеим сторонам, и, пройдя мимо дома наместника, который ныне занимал вышеупомянутый дядя российского императора, вышел на главную тифлисскую артерию — Головинский проспект — прямой, как красавец Невский в Петрограде.
Здесь было оживленно. Катили многочисленные коляски с вальяжными пассажирами, по тротуарам прохаживалась разношерстная публика, преимущественно мужского пола. То там, то здесь, позвякивая шпорами, мелькали бравые военные, выделяющиеся серыми шинелями и высокими папахами. Гордо шествовали экзотичные горцы, покрытые серыми бурками. Меж ними сновали уличные торговцы с широкими латками, покрикивали зазывалы, приглашая прохожих в хлопающие дверями большие и малые магазины, дымили пряным запахом многочисленные кофейни…
Всей этой живой суеты большого города еще не было, когда ранним утром коляска везла его к штабу. И потому вдруг обрушившееся на ротмистра течение мирной жизни сначала радостно ошеломило его, так что невольная улыбка проступила на его лице, но уже в следующую минуту вызвало недоумение. Как-то не вязалась эта «мирная жизнь» с делами на фронте, с полмиллионом только что убитых и раненых в Польше да с миллионом оказавшихся в плену. А сколько потерь-то еще будет! И не где-нибудь, а здесь, на Кавказском фронте, в ходе готовящегося ныне сражения за Эрзерум!
Внезапно нахлынувшие было мрачные мысли развеялись милой дамочкой — судя по изысканному одеянию и сопровождению тетки с двумя джигитами — явно из какой-нибудь знатной кавказской семьи. Она гордо, точно пава, проплыла мимо, и хотя — не желая дать дурного повода для ее сопровождающих — он лишь мельком взглянул на прекрасный юный профиль, сердце Листка сладостно заныло под офицерской шинелью. Отчего-то сразу вспомнилась сестричка из тифлисского госпиталя, почти полгода выхаживавшая его. Наталья Ивановна… Наташа…
Последнее время он все чаще вспоминал о ней. Привык к нежным ручкам? Или здесь нечто большее чем привязанность? Эх, свидеться бы, да пока невозможно — госпиталь в Навтлуге, на окраине Тифлиса… Пока никак нельзя!
Оказавшись перед округлым фасадом «Мажестика», Листок замер в восхищении. Только что выстроенное, сверкающее белым камнем здание — пятиэтажное, с узорными карнизами между ярусами фасада, высокими окнами первого этажа, — действительно походило на кусочек Парижа, внезапно перенесенный сюда, за тридевять земель, в Тифлис. И вновь кольнуло сердце — отгрохать сейчас, во время Великой войны, столь дорогое чудо, когда на фронтах не хватает солдатских сапог! Эх ты, матушка Русь!
В покрытом мрамором фойе встретил казак-урядник.
— Все сформлено, вашсокбродь, как приказано! — скороговоркой доложил он ротмистру. — Нумер четыреста пятнадцать. Вот и ключики, пожалуйте!
Листок, позвякивая, потряс на ладони связкой из двух ключей с массивным медным номерком.
— Что ж, молодец, пойдем глянем на твои апартаменты!
Две просторные комнаты углового номера, выходящие окнами — одна на Головинский проспект, другая на Барятинскую улицу, — показались ротмистру шикарными. По крайней мере не хуже парижского «Мажестика» или «Европейской»! От этой мысли ротмистр даже рассмеялся: признаться, в лучшей петроградской гостинице «Европейская» никогда не проживал, Парижа в глаза не видел, но отчего-то всегда в воображении именно эти заведения казались ему эталонами гостиничного шика. И все же приятно — Болховитинов и впрямь по-товарищески отнесся к его появлению в штабе!
Повернувшись к уряднику, весело подмигнул:
— Вот тебе и «Взвейтесь, соколы, орлами!». Спасибо, казак, удружил! Ставь саквояж, и вот тебе рубль на водку!
— Премного благодарен, вашсокбродь! — лихо козырнул урядник, свободной рукой подхватывая подброшенную Листком монету.
Отобедал внизу, в просторном ресторане гостиницы. Выбрал русскую кухню:
"Борщокъ съ дьяблями — за 60 коп.
Стерлядь по-русски — за 3 ₽
Мясо холодное съ дичью — за 1 ₽ 25 коп.
Ризото куриные печенки — за 2 ₽".
К сему меню заказал два бокала грузинского красного вина, а на конец трапезы — рюмку коньяка братьев Форер.
Уже за коньяком Листок стал рассматривать немногочисленных посетителей — скорее от сытого самодовольства, нежели от какого-либо интереса.
Ресторан был полупустой — с десяток занятых столов. И среди присутствующих — лишь две дамы. Одна — почтенного возраста, в окружении мужчин, судя по чинности — членов одной армянской семьи. Вторая — довольно-таки хорошенькая барышня лет двадцати, очаровательно улыбающаяся двум раскрасневшимся от вина молоденьким офицерам, без умолку развлекающим свою юную подругу армейским вздором. Было нечто чарующее в ее лукавом взоре, с которым она посматривала на своих моложавых кавалеров, в милых ямочках на пурпурных щечках, которые делались еще милее и глубже от улыбки, отвечающей очередной шутке бравых ухажеров, в тонких пальцах, которыми она брала ножку бокала и не спеша подносила к кончикам губ…
Листок поймал себя на мысли, что завидует этим безусым подпоручикам, которые могут вот так беззаботно сидеть рядом с нежным существом, ощущать мягкий шорох ее девичьего платья, дышать ее ароматом… И наверное, впервые в жизни ему стало грустно оттого, что, имея за плечами уже сорок лет жизни, так и не познал радости человеческой любви — искренней, светлой, отчего-то олицетворяемой сейчас этой милой юной женщиной… Вернее не ею, а Натальей Ивановной — сестричкой из тифлисского госпиталя… Где ты сейчас, прекрасное дитя?
В фойе его поджидал все тот же казачий урядник.
— Ты, что же, вернулся, братец? — едва взглянув на него, рассеянно спросил Листок. — Забыл чего?
— Никак нет, ваше высокоблагородие!
