Она не должна убегать – не должна! Только бы схватить ее за руку – и он уже никогда, никогда ее не отпустит! Своей металлической рукой он выкует для нее браслет, и пусть только попробует вновь сбежать от него… к другому!
Оба взобрались на самый верх. Он ловил ее под колоколами, она уворачивалась. Он заступил ей дорогу к лестнице. Засмеялся, печально и недобро:
– Хель, моя Хель, ты больше не уйдешь от меня!
В отчаянии она вдруг подпрыгнула и повисла на канате колокола, что звался Святым Михаилом. Святой Михаил откликнулся медью, но как-то надтреснуто и до ужаса жалобно. К звону колокола примешался смех Ротванга. Металлическая рука, чудо техники, точно таинственная длань скелета, высунулась далеко из его рукава, схватила канат.
– Хель, моя Хель, ты больше не уйдешь от меня!
Девушка неловко соскочила на парапет. Огляделась. Она дрожала, как птичка. К лестнице не подойдешь. И выше идти некуда. Ловушка. Она видела глаза Ротванга и руки. И не мешкая, не раздумывая, с одержимостью, которая багровой волной скользнула по ее бледному лицу, она прыгнула за окно колокольни и повисла на стальном тросе громоотвода.
– Фредер!! – пронзительно выкрикнула она. – Помоги мне!!
Внизу – глубоко внизу, в пыли возле пылающего костра, ничком лежал растоптанный человек. Но крик с высоты ударил его с такой силой, что он вскочил как подброшенный, озираясь по сторонам, и увидел…
Все плясавшие вокруг ведьмина костра в бешеном хороводе тоже увидели, оцепенев, окаменев, как и он: за колокольню Собора, словно ласточка, уцепилась девушка, к которой тянулись руки Ротванга.
И все услыхали ответный крик:
– Я иду к тебе, Мария, иду!
В этом крике звенела вся надежда на спасение и все отчаяние, что наполняют сердце человека, когда он одинаково близок к аду и к раю.
XXII
Иох Фредерсен стоял в купольном зале Новой Вавилонской башни, ждал Тощего. С весточкой о своем сыне.
Призрачная тьма укутывала Новую Вавилонскую башню. Свет погас, полностью, будто его убили, – в тот миг, когда с ревом, словно исторгнутым из глоток сотни тысяч раненых зверей, гигантское колесо машины, сердца Метрополиса, сорвалось со станины, все еще вращаясь вокруг собственной оси, стремительно взмыло к потолку, с сокрушительным грохотом ударило в него, отлетело назад, а потом, гудя, точно исполинский, как небо, гонг, рухнуло на обломки былого чуда из стали и замерло в неподвижности.
Иох Фредерсен уже давно стоял на одном месте, не смея пошевельнуться.
Ему казалось, целая вечность минула с тех пор, как он послал Тощего за весточкой о своем сыне. А Тощий все не возвращался.
Владыка города чувствовал, что все его тело сковал ледяной холод. Безвольно повисшая рука крепко сжимала карманный фонарик.
Он ждал… ждал…
Иох Фредерсен бросил взгляд на часы. Но стрелки гигантского циферблата замерли на утратившем смысл числе. Новая Вавилонская башня уже не была прежней. Там, где ее, бесчувственную, в былые дни омывали бурные потоки улиц, рев пятидесятимиллионного движения, колдовское безумие скорости, теперь царила тишина, полная пронизывающего ужаса.
У двери передней вдруг послышались торопливые, неровные шаги.
Иох Фредерсен направил туда луч фонарика. Дверь распахнулась настежь. На пороге стоял Тощий. Его шатало. Ослепленный, он зажмурил глаза. В слепящем свете мощной лампы его лицо до самой шеи казалось зеленовато-белым.
Иох Фредерсен хотел задать вопрос. Но с губ не слетело ни звука. Горло пересохло, точно обожженное огнем. Фонарик в его руке задрожал, заплясал. Конус света метнулся к потолку, на пол, пробежал по стенам…
Тощий поспешил к Иоху Фредерсену. В его широко открытых глазах горел неугасимый ужас.
– Ваш сын, – пробормотал он едва внятно, – ваш сын, господин Фредерсен…
Иох Фредерсен молчал. Не шевелился, лишь чуть-чуть… чуть-чуть подался вперед.
– Я не нашел вашего сына… – сказал Тощий. Ответа от Иоха Фредерсена он не ждал. Длинное, аскетическое, даже какое-то жестокое тело, движения которого на службе у Иоха Фредерсена исподволь выработали безучастную корректность машины, словно расклеилось и безвольно дрожало. Резким голосом, полным глубокого внутреннего бешенства, он спросил: – Вы знаете, господин Фредерсен, что творится в Метрополисе?!
– То, чего я хочу, – отвечал Иох Фредерсен. Слова прозвучали безучастно, как-то механически, будто умерли еще прежде, чем он их произнес. – Что значит: вы не нашли моего сына?
– То и значит: не нашел, – ответил Тощий тем же резким тоном. В глазах жуткая ненависть. Он стоял, сильно подавшись вперед, будто хотел наброситься на Иоха Фредерсена, пальцы скрючились, точно когти. – Это значит, что вашего сына Фредера не найти… это значит, что ему, верно, вздумалось собственными глазами увидеть, во что – по воле Иоха Фредерсена, его отца, – превращают Метрополис безумцы… это значит, как рассказали мне почти ополоумевшие слуги, что ваш сын в сопровождении человека, одетого в робу метропольских рабочих, покинул свой безопасный дом и до сих пор не вернулся… и что, пожалуй, будет очень трудно искать Фредера, вашего сына, господин Фредерсен, в этом городе, в котором – по вашей воле – воцарилось безумие… разрушительное безумие, господин Фредерсен, истребительное безумие, господин Фредерсен! В Метрополисе даже света нет, чтобы осветить это безумие!..
Тощий порывался продолжить, но не успел. Правая рука Иоха Фредерсена нелепо дернулась, будто ощупывая воздух. Фонарик упал на пол, но не погас. Самый могущественный человек в Метрополисе повернулся на пол-оборота, будто в него угодила пуля, и с пустым взглядом рухнул в кресло у письменного стола.
Тощий наклонился, заглянул в лицо Иоха Фредерсена. И умолк под этим взглядом.
Десять, двадцать, тридцать секунд он даже вздохнуть не смел. С ужасом следил за судорожными движениями пальцев Иоха Фредерсена, которые ощупью искали, но не находили какой-то спасительный рычаг. Потом рука вдруг приподнялась над столом. Указательный палец вскинулся вверх, как бы требуя внимания. Иох Фредерсен что-то пробормотал. И засмеялся. У него вырвался короткий, усталый, печальный смешок, от которого у Тощего волосы на голове стали дыбом.
Иох Фредерсен что-то бормотал. Что он говорил? Тощий наклонился к нему. Увидел, как указательный палец правой руки Иоха Фредерсена медленно ползет по блестящей столешнице, будто по книжным строчкам.
– Что посеет человек, то и пожнет… – прозвучал тихий голос.
Потом Иох Фредерсен уронил голову на гладкое дерево, продолжая тихим голосом, безостановочно, тоном, какого у Иоха Фредерсена ни один человек, кроме его покойной жены, не замечал, повторять имя сына…
Но призывы его оставались без ответа…
По лестницам Новой Вавилонской башни медленно поднимался человек. Редко кто в великом Метрополисе, в городе Иоха Фредерсена, где ценили каждую минуту, ходил по лестницам. Они существовали на случай переполненности всех лифтов и патерностеров, на случай отключения любых возможностей подъехать, что в этом совершенном человеческом поселении казалось невероятным. Однако невероятное свершилось. Нагроможденные один на другой, рухнувшие лифты завалили свои шахты, а кабины патерностеров покоробились и оплавились словно от нахлынувшего из неведомых глубин адского жара.
По лестницам Новой Вавилонской башни взбирался Иосафат. За неполный час он выучился браниться не хуже Грота и вовсю использовал новый навык. Осыпал бранью боль, терзавшую его члены. Поливал му́ку в коленях ушатами ненависти и презрения. Бросал каждой новой ступеньке,
