каждой площадке, каждому новому лестничному повороту дикие и изощренные проклятия. Однако же преодолел все сто шесть маршей по тридцать ступеней в каждом.
Добрался до полукруга, куда выходили лифты. В углах подле двери к комнатам Иоха Фредерсена теснились люди, напором жуткого страха сбитые в плотные темные скопления.
Повернувшись, они уставились на человека, который всполз по ступеням и, опираясь о стену, выпрямился во весь рост.
Иосафат обвел их полубезумным взглядом.
– В чем дело? – спросил он, с трудом переводя дух. – Что вам здесь нужно?
Послышался невнятный затравленный шепот. Ни один не ведал, кто именно говорил. Слова сливались в неясный гул.
– Он выгнал нас вниз, в город, где в амоке мечется смерть… Послал нас искать Фредера, своего сына… Мы его не нашли… Никто не нашел… Мы не смеем войти к Иоху Фредерсену… Никто не отваживается сообщить ему, что мы не нашли его сына…
И вдруг чей-то голос прозвучал резко и четко:
– Кто может найти в аду одного-единственного про́клятого?!
– Тише… тише!..
– Да вы послушайте!
– …он разговаривает с Тощим.
И все, затаив дыхание, подавляя всякий звук, приникли к двери.
А человек за дверью, хрипящим, словно деревянным голосом твердил:
– Где мой сын?..
Иосафат, шатаясь, пробрался к двери. Судорожными возгласами остальные хотели остановить его, тянули к нему руки:
– Нет… Нет, не надо!!
Но он уже распахнул дверь. Осмотрелся.
В огромные окна вливался первый свет юного дня, лужицами крови растекаясь по блестящим половицам. У стены возле двери стоял Тощий, а вплотную перед ним – Иох Фредерсен. Руками он упирался в стену по обе стороны от Тощего, держал его в ловушке, будто пригвоздив.
– Где мой сын?! – вопрошал Иох Фредерсен. И каждый раз голос его срывался на хрип: – Где мое дитя?
Голова Тощего билась об стену. С посеревших губ глухо слетело:
– Наверно, многие в Метрополисе спрашивают: «Иох Фредерсен, где мое дитя?!»
Руки Иоха Фредерсена разжались. Былой владыка великого Метрополиса вздрогнул всем телом. И тут заметил в комнате еще одного человека. Тупо уставился на него. По лицу холодными, тяжелыми каплями медленно катился пот. Лицо дергалось в страшной беспомощности.
– Где мой сын?! – заплетающимся языком спросил Иох Фредерсен. Вытянул руку. Бесцельно проткнул ею воздух. – Ты знаешь, где мой сын?..
Иосафат не ответил. Да, ответ рвался из глотки. Но он не мог вымолвить ни слова. Словно кто-то схватил его за горло и душил… Боже… великий Боже в высоком небе, неужто перед ним Иох Фредерсен?
Иох Фредерсен неуверенно шагнул к нему. Наклонил голову вперед, всматриваясь. Кивнул. Один раз и другой.
– Я знаю тебя, – глухо сказал он. – Ты – Иосафат, был у меня Первым секретарем. Я тебя уволил. Обошелся с тобой очень жестоко. Оскорбил и уничтожил… Прости меня… Мне жаль, что я вообще был суров к тебе или к кому-то еще… Прости меня!.. Простите меня, Иосафат… Вот уж десять часов я не знаю, где мой сын… Десять часов, Иосафат, я посылаю всех, кого только могу, в окаянный город искать моего сына, понимаю, что это бессмысленно, понимаю, что бесцельно… Брезжит день, а я все говорю, говорю и прекрасно понимаю, что веду себя глупо, но вдруг… вдруг вы знаете, где мой сын?..
– В плену, – ответил Иосафат, словно клещами вырывая из собственного горла эти слова и страшась захлебнуться кровью. – В плену…
Нелепая улыбка скользнула по лицу Иоха Фредерсена:
– Что значит – в плену?..
– Толпа захватила его в плен, Иох Фредерсен!
– Захватила в плен?..
– Да.
– Моего сына?
– Да! Фредера, вашего сына!
Бессмысленно жалобный, звериный стон вырвался у Иоха Фредерсена. Открыв перекошенный рот, он поднял руки, словно по-детски защищался от уже нанесенного удара. Тонким, плаксивым голосом переспросил:
– Моего сына?
– Его захватили в плен, – с неимоверным трудом продолжал Иосафат, – поскольку искали жертву, чтобы справиться с отчаянием и яростью своей неизмеримой, немыслимой боли…
– Продолжай…
– Люди поймали девушку, которую винят во всех бедах… Фредер хотел ее спасти, потому что любит ее… Тогда они схватили и его тоже, а теперь заставляют смотреть, как умирает его любимая… Они соорудили перед Собором костер… пляшут вокруг костра… кричат: «Мы поймали сына Иоха Фредерсена и его любимую…» И я знаю, знаю: он ее не переживет!
Секунду-другую в просторном помещении царила настолько глубокая и оглушительная тишина, что лучистое золотое сияние взошедшего на небосвод утреннего солнца подействовало как раскат могучего грома. Иох Фредерсен повернулся и бегом устремился к двери в таком мощном, таком неудержимом порыве, что, казалось, даже запертая дверь не устоит перед ним.
Мимо плотных людских скоплений Иох Фредерсен выбежал на лестницу, помчался вниз по ступеням. Не бег, а неудержимый каскад прыжков. Он не чуял под собой ступенек. Не ощущал высоты. Вытянув вперед руки, едва не падая, бежал что было сил, волосы, точно языки пламени, развевались надо лбом. Рот был широко открыт, а с растрескавшихся губ беззвучным криком летело так и не произнесенное имя – Фредер!
Бесконечность лестниц… проломы… трещины в стенах… рухнувшие глыбы каменной кладки… искореженное железо… хаос… разрушение… гибель…
Улица…
Алый день потоком изливался на город…
В воздухе вой. И отсветы огня. И дым…
Голоса… крики, но не вопли злорадства… вопли страха, ужаса, невероятного напряжения…
Наконец – Соборная площадь…
Костер. Толпа… Мужчины, женщины, необозримые массы людей… но смотрели они не на костер, где в дымящихся углях догорало существо из металла и стекла, с головой и телом человека.
Все смотрели вверх, на вершину Собора, крыша которого искрилась в утренних лучах.
Иох Фредерсен замер как вкопанный.
– Что… – пробормотал он. Поднял взгляд, медленно вскинул руки… ладони легли на волосы.
Беззвучно, как подкошенный, он пал на колени.
В солнечном сиянье, высоко на галерее, возле соборной крыши, судорожно сцепившись, в ярости смертельной схватки боролись Фредер и Ротванг.
Боролись лицом к лицу, колени к коленям. Даже особой зоркости не требовалось, чтобы разглядеть: Ротванг намного сильнее. Тонкая фигура юноши в лохмотьях белого шелка откидывалась все дальше назад под удушливой железной хваткой великого изобретателя. Неимоверно страшной дугой выгибалось тело юноши в белом, который, запрокинув голову, выставил вперед колени. А Ротванг черной бесформенной глыбой нависал над шелковой белизной, придавливал ее. На узкой галерее колокольни Фредер упал как сноп, лежал скорченный, неподвижный. Расправив плечи, слегка подавшись вперед, Ротванг посмотрел на юношу, потом обернулся…
По узкому коньку крыши к нему… нет, к поверженному молодому человеку в белом шелку пошатываясь брела Мария. В сиянии величавого, победительного утра голос ее трепетал, как жалоба бедной пташки:
– Фредер… Фредер…
Над Соборной площадью пробежал шумок. Народ оборачивался, показывал пальцами.
– Смотрите – Иох Фредерсен! Смотрите – Иох Фредерсен!
Воздух прорезал женский крик:
– Видишь теперь, Иох Фредерсен, каково это, когда убивают твое родное дитя?!
Иосафат поспешил к человеку, который стоял на коленях и не замечал ничего вокруг.
– Что вам нужно? – крикнул он. – Чего еще вы хотите? Ваши дети спасены! Они в «Доме сыновей»! Мария и сын Иоха Фредерсена спасли ваших детей!
Иох Фредерсен ничего не слышал. Не слышал, как толпа внезапно взревела, точно в громовой молитве Богу.
Не слышал шума, с каким люди рядом и далеко вокруг него рухнули на колени. Не слышал ни рыданий женщин, ни хриплого
