принялась листать буклеты. По коже у нее побежали мурашки.
Боже… Да, Аки тоже можно приписать к определенному типу. Особенному.
К тем, кто любит старые фильмы.
К тем, от кого пахнет землей и кедрами, потому что они всегда его окружают.
К тем, кто ловит любой момент и в чьем присутствии не звенит дверной колокольчик.
К тем, кто может по волшебству оживить пустовавший годами кинотеатр.
Сакура просунула руку еще глубже в нору, нащупала внутри что-то мягкое и, вытащив находку, увидела оранжевый шарф.
Нет. Язык не поворачивался называть его оранжевым, ржавым, медным или каким-то еще.
Потому что он был… был… цвета лисьей шкуры.
Удивленно моргая, веря и не веря в происходящее, Сакура склонилась в поклоне к норе. Она аккуратно свернула все буклеты и по одному протолкнула их назад в глубины логова, затем осторожно сложила туда же и шарф.
– Господин Лис, – прошептала Сакура. – Спасибо, что пригласили на свидание. Завтра я принесу вам еще буклетов.
В этот момент до нее долетел глухой гул храмового колокола.
Девушка глянула через плечо, подсознательно ожидая увидеть Аки. Но, увы, это звонил старик-завсегдатай. Обрамленный красными тории, он стоял на тротуаре и смотрел прямо на Сакуру. На несколько долгих секунд он встретился с девушкой взглядом, а потом низко поклонился. В руках старик держал темную соусницу, а в ней, кажется, плавали два кусочка жареного тофу.
Мужчина повернулся и оставил подношение у храма. Сакуре в тот момент показалось, что где-то в глубине норы зашуршала бумага.
14
Ужас
Молодой человек пришел ко мне где-то через пару месяцев после цунами. Точнее, его отчаявшаяся девушка привезла возлюбленного в наш храм в Курихаре.
Ночь была спокойной, лишь где-то вдалеке над темным океаном раздавались раскаты грома. Взволнованный молодой человек стоял в гэнкане, постоянно потирая руки. Когда гость посмотрел на меня, показалось, будто он видит за моей спиной что-то другое, доступное только ему.
И это что-то, очевидно, до ужаса его пугало.
– Д-доб-брый в-ве-вечер, – промямлил он. – П-про-простите з-за беспокойство, но…
– Он совсем плох, каннуси[49], – перебила его девушка, быстро смахивая слезы и размазывая подводку. – Говорит и делает ужасные вещи. Он сам не свой.
Она была испугана не меньше его. А может, даже больше.
– Проходите, – спокойно ответил я. – Посмотрим, что можно сделать.
Вдалеке над морем снова зарычала гроза.
По долгу службы я часто вижу страх. Разумеется, в мире много жутких вещей, как в той известной поговорке: землетрясение, гром, пожар и так далее. Поэтому я пытаюсь помочь людям расслабиться и перевести дух, понять, что, если хватит смелости посмотреть страху прямо в глаза, тот потихоньку начнет таять под вашим взглядом, а потом, если не сдаваться и получить поддержку, в конце концов ваш личный кошмар превратится в соломенное пугало. В простого намахагэ, топающего по снегу, чтобы припугнуть детишек.
Но даже мне, бывалому священнику, ужас, который испытывал мой гость, показался невероятным. Пока парень переминался с ноги на ногу, будто стоял на раскаленных углях, его девушка, наблюдавшая за ним со смесью тревоги и нежности, посмотрела сначала на него, а потом на меня.
Гостья наклонилась и горячо зашептала:
– Он сказал, что хочет убить мою маму.
– Это не я, – настаивал ее спутник. – Это он. Кента.
Я оглядел парня с головы до ног. Лет восемнадцать, не больше, стройный, с напряженными плечами. Совсем не твердо стоит на земле. Будто в любой момент может оторваться от пола и улететь под крышу.
– Ладно, мы справимся, – произнес я, стараясь, чтобы голос звучал одновременно достаточно спокойно и энергично.
Но сам я ощущал усталость.
С тех пор как 11 марта произошло цунами, множество раненых душ искало утешения у меня и моего коллеги. Они шли днем и ночью, потерявшие близких, потрясенные – люди, жизнь которых круто изменилась в один ужасающий миг. Им требовались сочувствие, объяснения, надежда. Но временами ситуация казалась тупиковой. Понимаете, у нас сначала даже не было топлива для крематория. И что вообще говорить тому, у кого стихия навсегда вырвала из рук ребенка или погубила всех родных? Сакура в ту весну распустилась и отцвела, как обычно, и лишь это событие осталось привычным.
Молодой человек посмотрел на меня так, будто отчаянно хотел что-то сказать, но затем отвел взгляд.
Девушка понизила голос:
– Внутри его злой дух, каннуси… Моя соседка говорила, что вы, ну… их изгоняете.
– Мы такое делали, – подтвердил я. – Много раз.
Внезапно из горла ее бойфренда вырвался странный звук. Парень резко вскинул голову и так зло вперился в меня взглядом, что у меня шерсть встала дыбом. Глаза гостя сильно изменились, словно на меня смотрело нечто другое. И вот глубокий и холодный голос, совсем не такой, как тот, что я слышал до этого, прорычал:
– Эй, ты! Ты на что уставился, тупой старикашка?
Я выдержал паузу, глядя ему прямо в глаза, прочистил горло и строго произнес:
– На тебя. Кто ты?
– Ха! – Он отвел от меня яростный взгляд. – Зря тратишь время, зайцеухий!
Очевидно, дух, кем бы он ни был, мог видеть мой настоящий облик, несмотря на то что я превратился в человека, чтобы принять гостей. (Хотя мои уши вечно творят что хотят.)
Девушка, снова готовая расплакаться, замотала головой:
– Мне так жаль. Но говорят, что вы очень мудрый священник. Прошу, помогите Харуто.
– Пойдемте в храмовую комнату. Там все и обсудим, – пригласил я.
* * *
Когда мы разложили подушки на татами и уселись на них, злоба, искажавшая лицо парня, исчезла, и я понял, что он снова стал Харуто. Пока.
Тот перевел взгляд с меня на статую Будды, а потом на большую картину, изображающую медиума около Осорэямы.
– Тут проходили похороны моей бабушки, – пробормотал Харуто. – Мне казалось, в храме другой священник.
– Мы делим обязанности. Я несу службу по ночам.
Повисла долгая пауза. Издалека до меня долетали звуки поезда. Где-то над нами легчайший ветерок шевелил сосны на холме, а в комнату влетел мотылек, который безумно долбился о перегородку сёдзи.
– Рассказывайте, – негромко попросил я.
– Мне страшно об этом говорить, – признался Харуто так тихо, что даже мои уши с трудом уловили его слова. – Если произнести вслух, то все становится еще более настоящим. А потом до меня доберется он.
Я глубоко вдохнул:
– Кто?
– Дух, каннуси. Он заставляет меня говорить
