голосе был не столько вопрос, сколько разочарование. За вечер он не выловил ни единого судака, да и мне похвастать было тоже нечем. Десяток окуней, три подъязка и некрупный лещ были в моем ведерке.
Скоро была сварена уха, оказавшаяся на редкость вкусной. Мы аппетитно поужинали и легли в мягкую душистую траву, что в домашнюю перину, на ночной отдых. Вокруг полнейшая тишина, воздух чистый, питательный.
Только-только загорелся небосклон на востоке, Матвей проснулся. Он не спеша размялся несколькими приседаниями да взмахами рук, потом стряхнул с ватника приставшие к нему травинки, подошел к реке, умылся и, вернувшись обратно к потухающему огоньку, сказал:
— Пора за дело браться. Начинается заря, починается клев. Рыба заиграла у берегов.
Поднялся и я. Матвей пошел вперед, а я за ним. Осматривая донки, поставленные с вечера, Матвей сокрушенно и с раздражением приговаривал:
— Худо дело, худо, братец, что-то заело, не за что браться. Пусто, как в глухом перелеске.
Возле куста плакучего ивняка Матвей остановился, улыбнулся, присвистнул и проговорил:
— Кажется, подвезло.
Натянул лесу и почувствовал на крюке добычу. Ударил лесой, как погонялкой, об воду. Леса вздрогнула, качнулась тихо раза два и пошла вглубь. Матвей управлял рыбиной, что конем, то ослабляя, то отпуская лесу и при этом не давая рыбине уходить к кусту ивы. Когда я подошел к Матвею, он улыбался. Его голубые глаза округлились, нос порозовел от избытка чувств. Обмотав лесу вокруг широкой ладони, Матвей командовал:
— Сюда, вот так! Ближе, еще ближе… Вот так… Чуточки поправее… Вот так… — И подтягивал лесу к береговой отмели, но рыбина часто его команду не слушала, а норовила уйти вглубь.
Видно было, что попала подходящая рыбина. То она вставала на дно и лежала, что камень, — ни сдвинешь, ни спихнешь, то начинала круто носиться вправо и влево, прыгала, брызгаясь водой, потом утаскивала лесу в глубину, стараясь обмануть рыбака, но и рыбак был хитер. Он, как видно, знал все рыбьи повадки и управлял ею по своему желанию.
— Гуляй, милая, гуляй. Крути, только в кусты не вороти, — приговаривал Матвей и все с улыбочкой.
И, видно, настала пора — Матвей вспомнил про сачок.
— Дай-кась сачок, под голову норови, рыбина уходилась!
Я как ни старался подвести сачок под голову рыбине, но у меня не получалось. Матвей ругался на чем свет стоит. Кричал на меня:
— Разухабистый рыболов, беги за другим саком! Видишь, ежели зрячий, — рыбинская голова в этот сак не помещается.
А когда я принес Матвеев сак, то Матвей очень ловко и аккуратно оседлал рыбину и осторожно вытащил ее вместе с саком на берег. Рыбина была больших размеров. По черной полосе, идущей по всему хребту от головы к хвосту, я догадался, что это и есть матерый онежский судак. Матвей же, радуясь, закричал:
— Вот он, наш судачок онежский! Ну, кто следующий?
Лесная урема приняла голос Матвея и понесла его через буераки, по фарватеру, по лугам нескошенным, по полям несжатым, а утренняя заря только еще начиналась. Она заметалась на небосклоне заревом пожара и охватила весь восточный склон неба. Воздух потеплел, порозовел, и над рекой встала утренняя дымка, сизая, неосязаемая. Кругом уже слышится разбуженный зарей песенный говор, а ольшаник все шумит и шумит — тихо, отдавая еще неясный, сдержанный шепот ночи светлому дню. Каждый звук на утренней заре бежит, бежит, куда-то торопится и остановиться никак не может.
КЭНДА ШУМИТ
В конце августа я с токарем колхозных мастерских Андреем Смекалкиным вышел на утиную охоту к правому берегу большого Онежского озера. От Андомы до Саминшины я ехал в автобусе, а от саминской деревни Димино мы вышли пешими. Дорога до первого малого озера Сайда была чистая, утоптанная, по ней часто хаживали малолетки из детского дома, что в летнее время отдыхали в пионерских лагерях на Самине-реке, подле Наволока. За озером даль была лесистая, мшистая, тропа вилась змейкой, что подвенчальное кольцо, сходилась у сопок, а там вновь распускалась, загибалась и пыреями шла через мшаники, через березовые райки к сосновым борам. Под вечер мы с Андреем подошли к озеру. Солнце, медленно скользя по вершинам леса, уходило на ночной покой, оставляя за собой легкий багрянец, и вслед за багрянцем, точно из-за пазухи, выбегала большая луна и рассыпала свои лучи по земным владениям, осматривая и проверяя кладовую земли; боясь, как бы кто чего не стырил, она сторожко глядела на землю. Вода плавно и размеренно то скатывалась с отлогого берегового песчаника в озеро, то снова поднималась по нему, как будто девушка делала прическу береговым камушкам, и от этого камни при луне светились, что расцвет бисера. Береговая отмель кишела косяками салаки. Далеко за тростниковыми плавнями разговаривали утки. Высокий лес разросся у самой воды, как будто преграждая ей дорогу в огненный бор. Берег был сухой и песчаный. Казалось, не сама природа создала такое великолепие, а заботливая человеческая рука рассадила эти сосенки в стройные ряды и посыпала между ними дорожки мелким песком, что бисерником, а от этого при луне все тропы и тропочки светились.
Прионежские старожилы утверждают, что еще в конце восемнадцатого века весь этот сосновый клин по берегам большого Онежского озера от Петрозаводска до Вытегорской росстани принадлежал лесопромышленнику Кудеярцеву, но тот был крут на руку, большой игрок в карты, и говорят, что он в одно пасхальное воскресенье так разошелся, что весь этот клин поставил на кон во имя господа бога и, проиграв ему, продал лес монахам ближнего Кэндовского монастыря, что до сих пор сохранился на побережье Онежского озера. Монастырская братия с первых лет бережно рубила Кэнду, берегла ее, аккуратно расчищала, и клин вырастал, ширился, цвел. Но настоятель был человек не русский, лес его не прельщал, и сиудили деньги. Весь этот лесной кряж он, без согласия общины монахов, решил продать английским купцам. Но нашелся на Андомщине человек, который дал бы себя распять, как Иисус Христос, лишь бы сохранить Кэнду, не дать над ней посмеяться англичанам. Это был объездчик Губарев. Он сызмальства проживал в Кэнде, любил ее, берег от всех напастей. Когда он узнал, что настоятель монастыря ждет английского Стюарта, чтобы заключить незаконную сделку, то взял дробовик и без доклада вошел в келью к пресвятому отцу, игумену Акакию, и сказал ему с твердой решимостью:
— Отдам все свои сбережения, но аглицким дельцам Кэнды не отдам. Она моя, и вырвать ее из моего сердца я ни днем ни ночью, без умысла и с умыслом, никогда и никому не
