уже так хотела спать, что едва могла стоять на ногах. Няня заботливо помогла мне раздеться, подоткнула одеяло, потушила свет и на цыпочках удалилась. Но, будучи уже у двери, остановилась и тихо спросила: "Какой-нибудь юноша смотрел на тебя с восхищением, мой зайчик?" – и рассмеялась, когда я сонно ответила: "Нет, ни один юноша этого не сделал, хотя я молилась так сильно, как ты мне велела".
"Ничего, душенька моя, – успокаивающе произнесла она, – давай не будем терять надежду; когда-нибудь твои молитвы возымеют действие … когда-нибудь … может быть".
* * *
Мне не пришлось долго этого ждать, поскольку, едва лишь мне успело исполниться пятнадцать, как красивый юноша появился – я отчаянно влюбилась в Гришу Кануссина, одного из Ванькиных однополчан-офицеров императорской гвардии. В ту зиму он часто приходил к нам в дом и часами сидел в Ванькином кабинете, куря и беседуя. В полку они сделались большими друзьями и, попыхивая трубочками, подолгу обсуждали все мыслимые темы, Танька же, свернувшись комочком на широкой и низкой турецкой тахте, также участвовала в бесконечных спорах. Однажды вечером я впервые увидела Гришу в том кабинете, и моё сердце сразу же им пленилось. Для меня то была любовь с первого взгляда, длившаяся потом почти два года.
Я никогда не видела никого похожего на него – высокого, темноволосого и стройного, с огромными чёрными искрившимися юмором умными глазами и широким ироничным ртом. Его зубы, пусть и достаточно сильно выступавшие вперёд, были великолепны, а смуглый лик излучал здоровье. Единственным недостатком его замечательной внешности являлся размер его ушей, которые слишком торчали. В остальном же он был самым красивым мужчиной, которого я когда-либо встречала за все свои пятнадцать лет.
Танька отметила, что стоило мне увидеть Гришу, как глаза у меня округлились, отвисла челюсть, и в целом я выглядела "как деревенский зевака". И вот почему они с Ванькой расхохотались и обменялись многозначительными взглядами, неизменно приводившими меня в ярость.
"Моя сестра страшно комплиментарна и показывает, что ты ей нравишься – она всегда так разевает рот, когда это делает", – объяснил Ванька, ухмыляясь. Однако Гриша не засмеялся. Поклонившись и щёлкнув каблуками, он поцеловал мне руку, будто я была уже вполне взрослой юной леди. Это, конечно, заставило меня ещё больше им восхититься, а когда он вежливо выдвинул для меня кресло и серьёзно произнёс: "Княжна, не желаете ли к нам присоединиться?" – я была совершенно очарована. "Наконец-то появился кто-то по-настоящему интеллектуальный, – одобрительно подумала я, – да ещё и с манерами – м-м-м, какими же изысканными манерами!"
Выпрямившись в кресле, я просидела несколько минут, прислушиваясь к их беседе. Слава Богу, они говорили о том, в чём я разбиралась, – поэме Пушкина "Цыганы".
"О, я знаю её наизусть!" – радостно воскликнула я и, ни на секунду не задумываясь о том, что делала, вскочила и стала декламировать жгучие красочные строки. Гриша посмотрел на меня с лёгким удивлением, а Ванька крикнул: "Прекрати это, глупая мелкая эксгибиционистка!" – но Танька решительно покачала ему головой, бросив: "Оставь её в покое, пусть продолжает". И я продолжила, абсолютно забыв о своей аудитории и думая лишь о прабабушке Доминике, о Древнем Старце, о Стеше и о Таборе. Мой голос дрожал, щёки горели, локоны падали на глаза. Дойдя до финальных строк, я услышала, как Танька открыла пианино и тихонько взяла первый аккорд старой цыганской песни.
"Давай, Тамара, – сказала она грудным голосом, который мы называли 'голосом Табора'. – Давай, а потом станцуй для нас".
Ванька быстро отодвинул несколько столиков, откинул ковёр и расчистил для меня место в конце кабинета. А затем, схватив свою гитару и подбежав ко мне, наклонился и посмотрел мне в глаза на манер цыганского аккомпаниатора.
"Ну-ка, покажи себя, сестрёнка, давай", – повелительно призвала Танька всё тем же грудным голосом.
Трясясь всем телом от волнения, я закрыла глаза и послушно взяла первую ноту. Ванька тут же выдал расгеа́до, и нас троих повлекло по волнам музыки: Таньку, тихо касавшуюся клавиш, Ваньку, перебиравшего струны, и меня, певшую нашу любимую песню "Кари́к мэ на джя́ва …"
Я слышала "тёмные", низкие и пульсировавшие ноты своего собственного голоса, звучавшие точно так же, как у настоящих цыганок.
"Шука́р, Тамара, красиво, продолжай, продолжай … Я прошу тебя, умоляю", – выдохнул Ванька, подойдя так близко, что я почувствовала на своём лице его горячее дыхание. Он тоже весь дрожал и дышал тяжело, словно после быстрого бега. На его лбу выступили капельки пота.
Как только наша песня подошла к концу, Танька, не делая паузы, переключилась на другую мелодию в бешеном ритме танца. Ванька отскочил в сторону и, оставив меня на свободном пространстве совсем одну, громко и весело крикнул: "Хэй, Тамара, хэй, ходи, ходи!"
И тут Гриша начал хлопать в ладоши. Сквозь полуприкрытые глаза я чётко видела, что наша песня его "разожгла"! Его глаза сияли, ему всё нравилось, он стал одним из нас и был готов присоединиться! Проскользнув мимо него, я поманила его за собой. Тот мгновенно вскочил на ноги и, опрокинув стул, бросился ко мне с протянутыми руками. Но Ванька, молниеносно швырнув гитару на тахту и оттолкнув Гришу, сам пустился передо мною в пляс. Обладая природным инстинктом жителя Табора, он не собирался позволять никакому пришлому занимать его место.
На мгновение огорчившись, что моим партнёром стал не Гриша, я внезапно обрадовалась, что им всё же был Ванька, и за следующие несколько минут поняла, что обрела новую силу – силу, которая заставила двух мужчин желать за меня биться. Это стало важной вехой в моей жизни. Ведь я действительно взрослела.
Когда ж, задыхаясь, мы закончили танец, Гриша, побледнев до корней волос и со слезами на глазах, поцеловал мне обе руки и произнёс чуть осипшим голосом: "Это было чудесно, юная княжна, я никогда такого не забуду!"
Торжествовавшая, но измученная, я свернулась клубочком на тахте под бочком у Таньки и тихо сидела, не промолвив больше ни слова. Однако из-под её руки я всё таращилась и таращилась на Гришу, пока Ванька не воскликнул, что я похожа на глупую пушистую сову.
Позже мы снова спели, но на этот раз Ванькино любимое:
"Пара гнедых, запряжённых с зарёю,
Тощих, голодных и грустных на вид".
Тоскливая песня, от которой мне всегда хотелось плакать. В ней рассказывалась печальная история о двух дряхлых конях, которые когда-то были отличными рысаками,
