о правивших ими в те времена лихих кучерах и о красивой молодой хозяйке, которую тогда обсуждал весь город.
"Грек из Одессы и жид из Варшавы,
Юный корнет и седой генерал".
Каждый из этих людей наносил ей визиты и, что было очень удивительно, "на груди у неё засыпал". Это меня несказанно озадачивало, ибо если она была такой красивой, такой забавной и весёлой, то почему, Боже правый, они засыпали именно у неё на груди? Я не могла себе представить, чтобы кто-нибудь так спал на груди у Мамы, Няни, мисс Бёрнс или любой другой знакомой мне дамы.
Снова и снова я доказывала свою правоту, и снова и снова Ванька терпеливо разъяснял, что все вышеперечисленные господа, пребывая у неё в гостях, напивались, а потому нельзя было предугадать, где те приклонят потом свои одурманенные головы.
"Да, но почему же всегда на груди у бедной женщины? – возражала я, всё ещё не удовлетворённая его объяснением. – Наверное, ей было ужасно неудобно, очень тяжело, а также колко в случае наличия усов у седого генерала, которые, разумеется, у него имелись, как у большинства старых военных".
Но Ванька тут же заканчивал спор, надменно говоря: "Не спрашивай меня, дитя моё, спроси поэта, что он имел в виду". А Дедуся кивал, добавляя: "Да, это то, что и называется поэтической вольностью, – потом подытоживая больше для себя, – возможно, во многих отношениях".
Маме сей романс вообще не нравился.
"Я бы предпочла, чтобы Тамара его не пела, – жалобно просила та. – Ведь она слишком юна … Из её уст всё это звучит превратно".
Но Ванька, подшучивая над нею, смеялся и неизменно добивался своего.
Да и Танька романс не жаловала и сидела, уставившись со слезами на глазах в пространство, будто действительно видела финальную сцену, где тихим туманным утром по улицам столицы еле-еле брела та самая пара древних гнедых, везя в дрогах жалкий сосновый гроб с останками их старой "блудницы", о коей все позабыли, кроме них, а также нескольких провожавших её "на кладби́ще" оборванных нищих.
Ваньку же строки романса странным образом завораживали, и тот пел их снова и снова низким заунывным голосом, тихонько бренча на гитаре и, как и Танька, вперившись сквозь стену куда-то вдаль.
Когда я сейчас об этом думаю, мне кажется, что на те несколько минут он умудрялся приподнять завесу, скрывавшую будущее.
* * *
После того первого вечера Гриша стал ещё чаще захаживать в наш дом, и вскоре семья с тревогой заметила, что я ему нравилась да и сама была по уши влюблена.
Он появлялся к ужину, а после в Ванькином кабинете мы играли, танцевали и пели, но никогда не оставались одни.
"Лучше Вас, Тамара, нет никого", – произносил он, наклоняясь и смотря на меня столь волнующим взглядом, что я чувствовала себя Снегурочкой, которой было суждено вот-вот растаять и испариться. "Возможно, если бы мы остались одни, он бы меня поцеловал", – судорожно думала я и всем сердцем желала, чтоб моя семья была более тактичной и исчезла на некоторое время. Однако она этого не делала, а наоборот, держалась к нам в такие моменты как можно ближе.
Весной мы, как было заведено, отбыли в Стронское. А поздней осенью, примерно через год после того, как я впервые встретила Гришу, Мамусю заехала навестить его мать. Когда та удалилась, я заметила, что Мамуся была расстроена и сердита. Как только Папуся вернулся домой, она тут же отослала меня из гостиной. Однако, зная, что они будут говорить обо мне, я помчалась к другой двери и прильнула глазом к замочной скважине. И я увидела, что Мамуся плакала, а Папуся выглядел растерянным и пристыжённым, будто большой ньюфаундленд, сделавший что-то не так. Затем же я услышала, как она выпалила: "И, поскольку твоя бабушка была цыганкой, у неё хватило наглости мне такое заявить! … О, моя бедная маленькая Тамара …" Тут она разрыдалась, и я не расслышала окончания фразы. Но я догадалась, о чём шла речь. Так вот в чём было дело! Мать Гриши считала, что я для него недостаточно хороша из-за прабабушки Доминики!
Это был ужасный удар. В течение нескольких минут мне казалось, что кто-то врезал мне между глаз. Я видела звёзды и вспышки, в ушах стоял шум, а в голове возникла острая боль. Это был первый раз в моей жизни, когда я познала, что такое унижение.
Затем меня захлестнула горячая волна ярости, и захотелось нанести бешеный ответный удар.
"Итак, я недостаточно хороша? Что ж! Я покажу этой старухе, и Грише, и всем остальным …"
Встретившись с ним в следующий раз, я держалась отстранённо и с большим достоинством. Поначалу он выглядел озадаченным, потом же стал выяснять. Это было похоже на игру в "Холодно-горячо", когда кто-то должен отыскать что-то спрятанное.
"Почему Вы так изменились, Тамара? – настаивал он, пытаясь найти скрытую причину такой перемены. – Что произошло? Вы злитесь? Вы в кого-то влюбились? Кто-то причинил Вам боль, и если да, то кто? С кем Вы виделись в последнее время? С кем-то, кого я знаю?"
Внезапно в его глазах вспыхнул огонь. "Я понял, – воскликнул он, – это моя Мама. Она была тут и сказала или сделала нечто, что Вас ранило. Минутку … Нелестно отозвалась о Вашей прабабушке, о княгине Доминике? О, так и было! Вот в чём дело! Ну, тогда забудьте об этом, забудьте, забудьте, – и, оторвав меня от пола, к изумлению окружающих, подбросил к потолку, по счастью, поймав на обратном пути. – Послушайте, Вы самое милое создание, которое я когда-либо встречал, и Мама тоже это поймёт, узнав Вас получше. А теперь улыбайтесь, смейтесь, танцуйте, пойте! Ну же, будьте самой собой!"
Что я после такого могла сделать, кроме как ослабить своё твёрдое намерение оставаться холодной и отстранённой? Важным было то, что Гриша за меня волновался, а всё остальное не имело значения.
Итак, всё в моей чрезвычайно простой любовной истории шло романтично и гладко, как вдруг, будто тёмная туча на голубом небе, на моём горизонте появилась соперница. В нашем доме поселилась "Бэй" (сокращённо от английского "Бэйби" – "Детка") – так все звали Марию Стронскую, мою троюродную сестру, чьи родители погибли в прошлом году в железнодорожной катастрофе. Папуся и Мамуся, всегда столь импульсивные и добросердечные, решили взять "бедную маленькую сиротку" под опеку. Её приезд
