толпами посетителей водопоя: той – толкающейся, дерущейся, рычащей, звериной, и этой – изящной, пестрой, пернатой! И какая радость для мальчишеских глаз в этой последней из них! Мои ровесники, окончив помогать на водопое, уже давно разбежались по домам и тенистым деревьям, а я всё стоял под палящим солнцем, не знаю, как долго, горя страстным, таким страстным, что больше похожим на боль, желанием, увидеть птиц ближе, поднести их к глазам и рассмотреть, как рассматривают сорванный цветок. Бинокля у меня не было, я не подозревал даже о его существовании, а значит, моя неутолимая страсть однажды должна была преобразоваться в решение завладеть всем золотом их перьев: поймать щеглов и щеголять ими. Сделать это было проще простого. Накрыв одну из луж каким-то старым ящиком (коробкой или шкатулкой), я приподнял створку и подпер ее палочкой, к которой привязал длинную веревку. Устроившись в засаде с другим концом веревки в кулаке, я стал ждать, пропуская птиц менее интересных видов, которые, глотнув с полдюжины раз, быстро улетали. Но вот под коробку впорхнула стайка щеглов, я дернул за веревочку, и дверца захлопнулась. Дома я выпустил пленников в большую клетку, поставил в саду под дерево и сел любоваться. Теперь я мог рассматривать своих щеглов, как цветы. Я пожинал плоды своей изобретательности и был на седьмом небе от счастья, но счастье оказалось коротким – скоро мне стало не по себе от бессмысленных отчаянных попыток моих крохотных узников выбраться на волю, словно их ужас и страдания передались и мне. Я неспроста употребил слово «бессмысленных» – я вовсе не собирался удерживать щеглов в заточении, полагая детским умом, что мои пленники вполне могут расслабиться и спокойно посидеть в клетке несколько часов, пока я буду их рассматривать. Но поскольку они не желали расслабиться, а вместо этого бились о прутья и отчаянно кричали, я открыл клетку и выпустил их на волю.
Оборачиваясь назад и думая об этом эпизоде, сегодня я вполне осознаю свою бесчеловечность. Но позвольте оправдаться: я был маленьким мальчиком, а маленьким мальчикам с плохо развитым абстрактным мышлением можно простить многое. Они не ведают, что творят, их пытливому обезьяньему любопытству интересно всё на свете, особенно если это всё – живое. Но они еще не умеют любить. Вот и выходит, что птица в клетке для них гораздо ценнее многих птиц на ветке, и, к сожалению, чтобы перерасти такое отношение, некоторым не хватает целой жизни. Любовь, привязанность, доброта к животным – как часто эти слова (со всем длинным рядом синонимов) слетают с наших уст, а громче всего с уст любителей держать жаворонков и коноплянок, чижей и щеглов за прутьями клетки. Но что же это за странные «любовь» и «доброта», которые сковывают свободу и чудесную способность летать? Так «птицелюб» из лондонского Ист-Энда прижигает раскаленной иглой глаза зяблику, чтобы затем до самого конца кромешных дней лелеять его, а после безутешно горевать над крохотным тельцем. «Думаешь, я баба, да? Посмотрел бы я на тебя: ты такой просыпаешься как обычно, подходишь к клетке пожелать птичке доброго утра и дать ей чего поклевать, а бедный Зябка лежит на полу, уже холодный. Тут, брат, слеза кого хочешь прошибет».
Тоже в своем роде любовь, кто спорит…
Ту «преданность», которую истендец питает к зяблику, основное большинство наших сограждан с удовольствием направило бы на щегла, не споткнись они о его цену и редкость, вот и приходится держать в клетках коноплянок да жаворонков. «Преданность» эта, как писалось выше, поставила щегла в Британии на грань вымирания и привела к тому, что теперь мы импортируем этих птиц из Испании. Но песенка будет недолгой – шансов противостоять двойному вылову, учитывая соизмеримую нашей любовь испанцев к щеглам (за прутьями клетки), у птицы нет.
Мне вспомнилось чудесное маленькое стихотворение про щегла в клетке под названием «El Colorín de Filis» пера моего любимого Мелендеса[34]– испанского поэта XVIII века. Думаю, что каждый, открывший для себя это стихотворение или другие подобные ему по качеству образцы испанской поэзии, откроет и то, что чувство восхищения и умиления птицами в этой пиренейской литературе часто выражено лучше и прекраснее, чем в нашей. Причем речь идет не только о старых (естественно, непревзойденных) строфах, но ио новых, читая которые порой удивленно восклицаешь: «Как жаль, что эти стихотворения (эти строки) не перевел никто из наших хороших поэтов!» Как такое может быть, спросите вы, чтобы испанцы – с не улегшимися в их крови древними варварскими временами, а сегодня всё больше убивающие малых птиц ради наживы по примеру соседей-французов,– могли сравняться с нами и даже превзойти нас в любви к низшим существам? Полагаю, дело здесь в языке – в лучшей фактуре испанского для выражения нежности подобного рода. По-испански стихотворение как будто струится, его музыка более естественная, менее монотонная и механистическая; оно малоотличимо от прозы или разговорной речи, так что читателю не видно лесов художественной работы. Это кажущееся отсутствие художественности делает чувства более подлинными, будто они исходят из самого сердца. Всё сказанное справедливо и для маленького стихотворения про щегла, осмелюсь сказать, непереводимого, во всяком случае, в переводе теряющего всю свою атмосферу, так как нежность, высказанная в рифму по-английски, как бы изящно и красиво ни звучала, во многом лишена той искренности, которой дышит оригинал. Да простится мне дерзость, но это не удалось даже Суинберну[35], вознесшему английский поэтический язык до небывалой музыкальности. Музыка некоторых его особенно великолепных строк очаровывает нас настолько, что, кажется, поэт достигает эффекта не хитроумной расстановкой слов, но магической силой, заставляющей эти слова звучать совершенно неожиданно и по-новому, как никогда и ни у кого. Но при всей ее красоте, при всём величии, мы неизбежно сталкиваемся с ощущением, что она создана инструментами искусства и далека от струения лирики Мелендеса так же, как оперная ария отстоит от возбужденного, пересыпанного журчащим смехом, рассказа юной девушки с красивым, молодым, искрящимся голосом.
Между Суинберном и Аделаидой Энн Проктер[36] лежит огромная пропасть, но что делать, если именно перу последней принадлежит небольшое стихотворение «Дитя и птица», которое, не будучи переводом, весьма точно наследует истории Филлис и ее щегла Мелендеса, или какого-то другого (вероятно, также испанского) поэта, коснувшегося этой темы. Как бы то ни было, сюжетная линия совпадает, за тем лишь исключением, что вместо молодой замужней женщины в оригинале у Проктер появляется маленькая девочка. Приведу только две первые строфы:
Что же ты, дружок, невесел,
Что же клювик
