девчонки у нас в детдоме были, — вздохнув, произнес он. — Вот брал как талисман — и все прошло нормально.
— Везучие, значит, девки. Замуж все вышли?
— Нет, не все.
— Еще выйдут. Слушай, а чего ты вечно свой интернат детдомом зовешь? Разве это одно и то же?
— По привычке. Он сначала, когда я в него попал, детдомом назывался. Потом стал интернатом. А сейчас вообще круто называется— учебно-воспитательный комбинат. Может, со временем еще как-нибудь переименуют…
— М-м-да. Представиться: «Я из комбината»… Не звучит. Детдом — это уже иначе…
Подровняв ударами по плахе стола стопочку белой бумаги, Сотемский аккуратно положил ее перед собой, щелкнул шариковой ручкой и с интонациями телевизионного диктора, читающего сообщение ИТАР-ТАСС, объявил:
— Сотемский. Собрание сочинений. Том сто пятнадцатый. Отчет о командировке по местам боевой и трудовой славы граждан Клыка, Косого и прочих…
— Значит, они меня проверяли? — повернувшись от мозаики, спросил Санька.
— Как положено. Седой в Прокопьевск заезжал. В детский дом, где Грузевич жил до колонии.
— Обошлось?
— Как видишь. Мы твое фото в виньетку впечатали.
— Какую виньетку?
— Ты что, в своем комбинате… ну, детдоме по выпуску не фотографировался?
— Да, снимались.
— Портретами? В виньетках?
— Нет. Мы сразу всем классом, на общий снимок. Скамейки ярусами поставили.
— А у них — портретами. После восьмого класса. Мы твое лицо под фамилию Грузевича и впечатали. Классная дама после моего инструктажа все сделала как надо. Когда седой пришел, она сначала поупиралась, а потом этот снимок показала. Седой и оттаял.
— Значит, это он был, — вспомнил отражение мрачного лица в стекле часов Санька. — Седой…
— Где был?
— Через потайную дверь из комнаты в кабинет на меня смотрел. Запоминал.
— Какую дверь?
— Это я так. Бредить начал… А в Анжеро-Судженск не заезжал? Это рядом…
— Ничего себе рядом! Считай двести пятьдесят километров!.. А что, надо было заехать?
— Да нет. Это я так. Родной город все-таки. Почти все из нашего детдома там остались. Один я в училище на милиционера уехал учиться…
— В колонии ваших, небось, немало по выпуску из детдома село?
— У нас в классе почти все — девчонки. Три пацана только… Двое — сели. А я вот — тут. По другую сторону фронта…
Со стены Санькин затылок сверлили совсем взрослыми, грустными глазами девчонки и мальчишки выпускного класса анжеро-судженского детдома. Оборачиваться не хотелось. Среди тех, кто скрестился бы взглядами с Санькой, были и те двое, что теперь сидели за грабежи…
— Может, ты бы на компьютере набрал? — посоветовал он Сотемскому.
— Нету привычки. Мысли путаются. А на бумагу — то, что надо… Кстати, хорошо, что ты про рюкзак и седого сообщил. Без него картина б неполная вышла. Ты ж помнишь, шеф сначала Золотовского главным в группировке считал. Потом, когда от тебя первые сведения пошли, — Серебровского. И только потом мы доехали, что главный — Клык.
— Неужели они решились больше миллиарда наличманом перевезти? Да еще поездом! Ты видел этот рюкзак?
— Спрашиваешь! Не только видел, но и нюхал. Вместе с Героем. Да только рюкзак уже сигаретами пах, а не «баксами»…
— Ты же сам говорил, миллиард рублей. При чем здесь «баксы»?
— Это общая сумма. А в партии в основном стольники были. «Зелень». «Общаковские»…
— Да-а, теперь Клыку не позавидуешь.
— Я сказал начальнику колонии, чтоб за ним во все глаза следили. Пришить могут в любую секунду.
А Санька почему-то вспомнил, как они вдвоем с Тимаковым сидели в холодном кабинете другого начальника колонии, не исправительно-, а воспитательно-трудовой, для малолеток. Вспомнил, как негнущиеся пальцы не хотели листать дела воспитанников, и как Тимаков, развернув очередную серую папку, перечеркнутую от угла к углу красной чертой, удивленно произнес:
— Смотри-ка — похож! А, Башлыков, похож на тебя?
Санька без желания изучил лихое лицо на фотографии и не согласился:
— Совсем не похож.
— Орел? — спросил Тимаков начальника колонии, и тот, плотнее сдвинув на груди накинутую на плечи полковничью шинель, со знанием дела пояснил:
— Перевоспитанию не поддается. Если б не демократия с ее новыми законами, я б уже давно его на взросляк выкинул. Ему ведь восемнадцать уже исполнилось…
— Сильно бузит?
— Да он сейчас за отказ от несения наряда по кухне сидит в одиночке!
— Родители есть?
— Не помню, — покраснел полковник.
Хорошо ориентирующийся в «Делах» Тимаков быстро отыскал справку-характеристику на парня.
— Смотри-ка! Из детдома! Грузевич! А имя, как у тебя, — Александр.
— А что за детдом? — с видом знатока спросил Санька.
— В Прокопьевске.
— Это не мой.
— Не имеет значения.
Через неделю «воронок» вывез из колонии-малолетки Александра Грузевича, но привез в колонию общего режима уже Александра Башлыкова…
— А как там мой двойник? — спросил Санька уже написавшего несколько строк Сотемского.
— Какой двойник?.. A-а, Грузевич! Рвет и мечет.
— Он еще в больнице? В этой… в психушке?
— Конечно. Если б мы его в малолетку вернули, зековский телефон сразу бы до Клыка дозвонился.
— Надо шефу сказать, чтоб освободили парня.
— Это еще за что?! Пусть свое досидит. Уже телефонограмму в больницу отправили.
Работающий на сейфе Сотемского радиоприемник, до этого что-то говоривший, о чем-то певший, какие-то мелодии игравший, но вроде бы и не существовавший, потому что ни слов, ни песен, ни музыки никто не слышал, вдруг сообщил вкрадчиво:
— Девятое место в последнем хит-параде заняла песня группы «Мышьяк» «Воробышек»…
И сразу Санька увидел, что кроме них в кабинете есть радиоприемник.
«Надо же! — удивился он про себя. — Аркаша такой «движок» запустил! Через неделю еще и на первое место поставят».
— Мягкая, лирическая песня, пронизанная нежностью к девушке, на которую никто не обращает внимания, пришлась по душе многим нашим слушателям, — приятным женским голосом сообщало радио. — Обратил на себя внимание и чистый голос певца. За последние годы мы уже так привыкли к хрипотце и мужицкой грубости голосов многих наших «звезд», что прозрачный юношеский тембр Александра Весенина на их фоне приятно порадовал слух…
Сотемский, уперев кулак в левое ухо и занавесив от Саньки чубом бумагу, нещадно скреб по ней гвоздем шариковой ручки. Если ему сунуть за ухо гусиное перо, он бы сразу сошел за летописца. Столько величия и скульптурной монументальности было в его напряженной фигуре. Радио он, скорее всего, не слышал. Во времена летописцев радио не было. В эту минуту Сотемский здорово оправдывал свое старомодное имя Мефодий.
А Саньке стало так грустно, что он даже сел. Если бы не голос дикторши, он бы рассказал Сотемскому, как его опоила снотворным Венера, как почти расколола, не найдя на груди какую-то татуировку, хотя начальник колонии вообще ничего не говорил о татуировках на теле
