она продолжает смотреть, и на одно чудесное мгновение ей кажется, что она тоже расправила крылья и летит вслед, что она теперь тоже свободна.
Глава ХХІІІ. Бессмертный соловей
Нагота раннего марта
По следам исчезнувшего соловья
Тайна его возвращения
Бессмертная птица поэтов
Загадка его распространения
Один соловей на весь приход
Рассказ настоятеля о соловье
Птицы бьются в оконные стекла
Соловей в клетке
Его двуногие враги
Битва за сохранение наших птиц
Просвещение сельских ребят
Никогда земля не бывает такой безжизненной, как в первые мартовские дни, незадолго до возвращения первых птиц. Солнце светит ярче, но как будто бы лишь для того, чтобы подсветить наготу природы и обратить наш слух к ее безмолвию. Давно умчалась осень, а с ней – половина птиц, и всё живое, оставленное во власти губителя, поредевшее от голода и холода суровых зимних дней, теперь выглядит жалкой кучкой выживших. Битый день исходив в поисках хоть какого-нибудь живого существа среди пустых лугов и вспаханных полей, выглядящих еще мертвее и безжизненнее под леденящим северо-восточным ветром и ярким солнцем на низком бледно-сером небе, предвкушая долгожданный отдых и покой душе, я спустился по длинному отлогому полю на берег ручейка, в маленькую укромную рощицу, да позволит читатель употребить это слово в отношении полутора-двух десятков раскидистых дубов с густым подолом из терновника, лещины, падуба и ежевики. Сказочное место, учитывая погодные особенности сегодняшнего дня: укрылся себе от ветра, да знай смотри на раскинувшуюся вокруг ширь. Укрытый кулисами дикого ежевичника, мой наблюдательный пункт, казалось, был идеальным местом искушения, заражения крови весной – стартовой точкой для любого живого существа, чтобы начать нелегкую дорогу к солнцу, на поверхность земли, пока еще покрытую редкой бескровной травой, прошлогодним лиственным опадом да сухими пучками крестовника и чертополоха. Но сколько я ни смотрел – а смотрю я уже несколько долгих часов, – я не заметил ни кролика, ни даже обыкновенной мыши, ни серых или рыжих полевок, в другое время года парами и тройками шуршащих листьями, словно в догонялки. Никого. И тишина стоит такая, что ни птицы, ни насекомого, только свист и шуршание ветра в жестких листьях падуба и голых дубовых ветвях – серых, лиловых, бурых. Я вспомнил, что в последний мой визит сюда эти крохотные дебри, одетые в новую листву, идеально свежую и зеленую, сверкающие росой и пестреющие у корней цветами анемонов, примул, фиалок и собачьей мяты, буквально кишели жизнью – громогласной и бьющей ключом на каждом шагу. Я слушал ее, подмечая голоса разных птиц, но вот запел соловей, и мой слух обратился единственно к нему. Он только прилетел, и хотя он улетает и прилетает из года в год, самая первая весенняя встреча с его песенкой неизменно отзывается в нас чем-то совершенно новым, словно впервые снимает покров с красоты и бесконечного разнообразия природы.
Знаю, что пройдет несколько недель, и он вернется. Я не добавляю «если повезет» – несчастные случаи достаточно редки, чтобы брать их в расчет. Удивительно, неправда ли? Соловей замолк примерно двадцатого июня прошлого года, то есть около девяти месяцев назад; в последний раз его видели здесь в самом конце сентября; и всё же мы твердо уверены, что он вернется и мы сможем насладиться его пением, и что это почти наверняка произойдет через шесть недель! Если наши знания о нем верны, то, покинув нас, он, невидимый для самого зоркого человеческого глаза даже днем (а лететь он может как днем, так и ночью), пересекает Ла-Манш и летит через всю Францию – опаснейшую страну убийц и едоков птичек – затем через Испанию к очередному морю, перелетев которое и повернув на запад, через Алжир, Триполи и целую Сахару он попадает в Египет, откуда держит путь на юг вдоль Нила или берега Красного моря: в страны, южней которых уже мало что и есть. Его путь на зимние квартиры длиной в четыре тысячи миль представляет собой ломаную линию, изгибающуюся то на запад, то на юг, иногда по нескольку раз. Также мы не можем определить точное местоположение шестимесячной зимней квартиры для конкретного соловья, поскольку не исключено, что площадь принимающей страны может в несколько раз превышать площадь его родного (то есть нашего родного) острова. Это означает, что соловей, чье пение оглашало эти заросли одиннадцать месяцев назад, может в эту секунду находиться в Абиссинии, а может – в Британской Восточной Африке или в Свободном Государстве Конго.
Но даже на таком непостижимом расстоянии от его настоящего дома – этой рощицы, где сок еще только начинает бродить бесцветными голыми дубами, терновником и ежевикой, – что-то начинает бродить и в нем: не образы и не тоска по дому, но как бы отзвуки того и другого – какая-то наследственная память, смутное волнение и жажда перелета, – брожение крови и зуд, неискоренимые и властные, которые в нужный момент снимут его с места и помогут преодолеть тысячи трудностей и столько же миль над бесплодными пустынями и лесами, городами и морями, дикими и культурными странами – над всем, чем устлан путь домой.
И почему-то я не удивлен, что наш век Науки, привыкший давать объяснение всем явлениям материального мира, делает исключение для ежегодных перелетов птиц, как бы оставляя (вслед за самим сэром Исааком Ньютоном) их мотивы и способность прокладывать маршрут в ведении сил сверхъестественных. Еще древних греков (как, кстати, и современных) бесконечно восхищала и будоражила загадка ежегодного исчезновения соловья (перелетной птицы даже в Греции) и его появления в том же самом месте, и они (древние греки) логично умозаключили, что соловей им поет всегда один и тот же. Читаем эпитафию Каллимаха в переводе Кори[37]:
Кто-то сказал мне о смерти твоей, Гераклит, и заставил
Тем меня слезы пролить. Вспомнилось мне, как с тобой
Часто мы солнца закат провожали, теперь же
Прахом ты стал уж давно, галикарнасский мой друг!
Но еще живы твои соловьиные песни, жестокий
Всё уносящий Аид рук не наложит на них[38].
Однако этот отрывок можно прочитать и так, что поэт говорит о бессмертии соловьиных песен, а не самой птицы. По моей просьбе один мой друг сделал подстрочник этого места, который звучит следующим образом: «Но живы еще твои соловьиные песни, пока уничтожающий всё Аид не тронул их рукой»; или «Но твои соловьиности (читай, соловьиные песни) живы: Аид, всеразруштель, не наложил
