откинулся на кресле Тимаков. — Про какой такой троллейбус говорил этот лысый…
— Малько, — быстро назвал бывшего коллегу по группе «Мышьяк» Санька.
— Вот-вот! Малько! Где это ты так садился в троллейбус, что он тебя раскусил?
— Обычный троллейбус, — пожал плечами Санька. — Рейсовый.
— Да ты садись! Садись!
— Спасибо.
Санька примостился на самый краешек стула. Он больше висел в воздухе, чем сидел.
— Вот… Значит, — снизу, как на высоченную гору, продвинул Санька по краю стола бумагу.
Она испуганно легла по левую руку от Тимакова.
— Что это? — подвинул он ее к себе. — Рапорт? О чем?
— Я это…
Лицо Тимакова из благостного сразу стало каменно-строгим. По нему будто холодом лизнуло. Так по вечерам осенью в считанные минуты стягивает ледяной коркой лужи. Еще недавно веселая рябь от ветра пробежалась, ан глядь— и все, чистое стекло. Ударишь — трещины пойдут.
— Ты что, с ума сошел?
— Подпишите, Станислав Петрович…
— Да ты что!.. В двадцать два года — и увольняться…
— Уже двадцать три.
— Почему двадцать три? — непослушными, дергающимися глазами посмотрел Тимаков на список под стеклом на столе.
— Мне в колонии стукнуло. В смысле, в служебной командировке. Можете не проверять… Я петь хочу. Наверное, вы меня не поймете, но у меня ощущение, что я смогу… Ну, не хуже других…
Тимаков пружинисто вскочил. Кресло, отброшенное им, ударилось о стену и жалобно, на одной истеричной ноте, зазвенело.
— Я не понимаю тебя, Башлыков!.. Мы послали представление на орден. Понимаешь, ор-ден! И не какой-нибудь, а Орден Мужества! Министр на последнем совещании приказал на твой пример равняться. У тебя же прямая дорога до полковника уже открыта. Ты ж как в космос слетал. Больше делать ничего не нужно. Один этот орден и твоя слава тебя к спокойной старости доведут…
Санька не поднимал головы. Глаза упрямо считали дырки для шнурков на кроссовках. Получалось то десять, то двенадцать. Если брючина черных джинсов чуть сползала, то выходило десять, если задиралась, то двенадцать. Если бы так же легко можно было что-то менять в жизни. Например, и служить, и одновременно петь. Но делать можно было только что-то одно. Десять и двенадцать дырок тоже одновременно не появлялись.
— Ну, что случилось, Саша? — вплотную шагнул к нему Тимаков.
Увидев его ботинки совсем близко от своих кроссовок, Санька туг же встал. Но голова все равно не хотела подниматься.
— Ну, посмотри мне в глаза…
Санька с трудом выполнил приказ. И тут же замер от удивления. Он никогда так близко не видел глаза начальника. Они были поперек рассечены красными ниточками сосудов, а на серых дисках зрачков жалостно смотрелись черные точки. Почему-то подумалось, что одна из них появилась именно сейчас, после его дурацкого рапорта.
— Неужели тебя не ужаснула грязь внутри шоу-бизнеса? Неужели ты ее не нахлебался? — уже тише говорил Тимаков.
— Я не знаю, Станислав Петрович… Может, и грязь. Но когда поешь, какое-то чувство…
— У нас хор в управлении есть…
— Я в детдоме в хоре пел. Знаю. Это не то. Это как просто воды выпить… А на эстраде… ну, как ситро, а не просто воду… А может, и как водку. Сразу в голову ударяет…
— Кто-то уже звонил тебе? — все понял Тимаков.
— Да. Они зовут. Репертуар-то уже есть. Немного, но есть… Подпишите рапорт…
С минуту продолжалась дуэль глазами. Тимаков дрогнул первым. Его взгляд сразу стал вялым и сонным. Будто у плотно надутого воздушного шара вышел воздух.
Он вернулся к успокоившемуся креслу, сел в него, резко написал в левом верхнем углу рапорта «Согласен» и подчеркнул чем-то похожим на буквы своей фамилии. Глаза упрямо не хотели подниматься на бывшего подчиненного.
— Станислав Петрович, — грустно произнес Санька, — у меня одна просьба…
— Какая? — еле выдавил Тимаков.
— Сделайте от министра звонок, чтоб Косого прооперировали. Он еще пару лет тогда проживет. А так, без операции, умрет же…
— Хорошо. Что еще?
— Все.
…………………..
Дорогие друзья!
Читайте новые романы
И. Христофорова
«Деньгам не больно»
и «Мышьяк — напиток королей»
в журналах «Мир «Искателя» (1’ 98)
и «Библиотека «Искателя» (2’ 98).
Василий ВЛАДИМИРСКИЙ
ПРОРИЦАТЕЛЬ
Однажды летним вечером у подножия гор появился человек по имени Инэй. Он пришел издалека, и серебряные пряжки его сандалий в виде кленовых листьев поблескивали на солнце. Инэй держал в руках длинный, покрытый чужеземными рунами посох и совсем не казался усталым.
Горный кряж висел над цветущей долиной, острые пики поднимались к облакам. Выше светлых лесов, цепляющихся корнями за расщелины скал, где пахло разогретой сосной и кизилом, выше тихих альпийских лугов и голых коричневых плоскогорий сверкали и переливались на солнце величественные ледники Обители Богов. Инэй усмехнулся, снял с плеча походную сумку и шагнул в тень придорожных деревьев. Поужинав, он расчистил древний, опутанный вьющимися травами жертвенный камень там, где начинались скалы. Опустившись на колени, зачерпнул из мешочка на поясе горсть зерна и бережно высыпал его на алтарь. Когда он коснулся пальцами серого камня, тот засветился изнутри, словно огромная драгоценность, и копья зеленого света пронзили густую листву олив.
Той же ночью он увидел во сне богов.
…Он стоял в круге света, в центре огромного тронного зала. Седобородый старец, сидящий на резном троне на возвышении, с интересом смотрел на Инэя. За пределами светового круга поднимался плотный, проколотый ледышками звезд мрак, и только фигуры тех, кто окружал трон, светились собственным внутренним светом. Их было много, но все они — и зеленоглазая женщина с алыми полураскрытыми губами и грацией кошки; и другая, стоящая справа от трона, холодная, как глыба льда и одетая в синюю тунику; и еще одна — медноволосая, стройная, с сапфировой застежкой плаща и совой, неподвижно сидящей на ее плече; и юноша с золотистыми локонами; и мужчина с мрачным обожженным лицом — не отрываясь смотрели на Инэя.
— Кто ты такой, смертный, и что тебе нужно от бессмертных богов? — спросил сидящий на троне, и эхо его голоса гулко раскатилось по залу.
Инэй секунду помедлил, прежде чем ответить.
— Мое имя Инэй, хотя едва ли само по себе оно вам что-нибудь скажет. Тридцать лет тому назад в дождливую и ненастную ночь я появился на свет на одном из маленьких островов Эгейского моря. И мой отец, и мой дед, как и все в нашем роду по мужской линии, с самого детства умели открывать людям их
