находится пиршественный зал.
Титус тупо разглядывал двойника, который сейчас стоял рядом у стола и легонько подбрасывал на ладони перо. Совсем так, как прежде это делал сам наследник. Было ощущение, что он смотрит в зеркало.
– Знаешь, – продолжил двойник, оставив наконец перо в покое. – Странно, что помнят его только двое. Ты и я. Больше никто, у кого бы я ни спрашивал… Почему?
– Зачем ты искал его?
– Затем, что «Бог из машины», наша последняя надежда, как бы нерационально это ни звучало… Может, ты сможешь его найти? В конце концов, он выбрал и привез сюда именно тебя…
В дверь постучали.
– Скрой лицо, – прошептал двойник, и Титус послушно накинул на себя капюшон.
Вместе с открывшейся дверью в комнату из коридора прорвалась новая волна гари и дыма. Явился, судя по всему, начальник замковой стражи – без шлема, в короткой позолоченной кольчуге и алом плаще. На лице его можно было заметить пару черных мазков сажи – правда, довольно изящных, словно сделанных нарочно, дабы подчеркнуть пребывание в гуще событий.
– Пожар потушен, ваша светлость, – сообщил он. – Взорвалась повозка, стоявшая рядом с арсеналом. Видимо, порох – никак не меньше трехсот фунтов. Чья повозка – мы пока не выяснили… Хотя взрыв был сильный и сгорело пол-арсенала, никто не пострадал. Только несколько гостей переломали в давке ребра. Сейчас все вернулись в зал и ждут начала дознания…
Двойник покосился в сторону сидящего на стуле Титуса.
– Не надо никакого дознания. Отпускайте всех по домам, пусть едут.
– Но, ваша светлость…
– Это просто несчастный случай.
– Понял, ваша светлость.
– Вот этого человека лично выведи за ворота – так, чтобы его никто не видел и ни о чем не спросил. Он мой шпион, я отправляю его в город с тайным заданием.
Двойник указал пальцем на наследника, чтобы не осталось никаких сомнений, о ком именно речь.
– Слушаюсь, ваша светлость.
– Иди же, – сказал двойник Титусу и, когда тот на деревянных ногах проходил мимо, добавил шепотом: – Найди его, обязательно найди!
12. Прощание
В тот вечер Титус ни единым словом не обмолвился о том, что с ним произошло. Даже Лее. Заговорщики, конечно же, и без того понимали – хитроумный и рискованный план не сработал. Но все равно жаждали узнать – во-первых, по какой именно причине, во-вторых, нашел ли Титус Волшебное перо и, в-третьих, не встретил ли случайно в покоях герцога. Титуса с головой засыпали этими уже ненужными вопросами, он, в свою очередь, упрямо отмалчивался и наконец скрылся от назойливых соратников в одной из повозок с реквизитом. Закопался там, как в нору, между вешалками, на которых, покачиваясь туда-сюда и источая запах чужого пота, возвращались в город латы из фольги рыцаря Громменталя и халат со звездами придворного мудреца.
Удивительно, но наследник совсем не чувствовал выжигающего внутренности разочарования, которое, по идее, должно было прилагаться к постигшей его неудаче. Напротив, подспудное облегчение, что незатейливая схема, не требующая ничего, кроме обезьяньего умения залезть по веревке на крышу, оказалась мертворожденной. Повозка тряслась и раскачивалась на ухабах, а наследнику вспоминались слова трубадура Марка: «Очень уж просто: взять, черкануть им на бумаге, и – бац! – все сразу станет как раньше!» Да, черт возьми, просто до пошлости, аж скулы сводит. Марк, в отличие от него, с самого начала понимал, что заговор обречен. Как, чем он чувствует эти законы, согласно которым все устроено? Что так может быть, а вот так нет? Можно ли и ему, грешному, развить слух до такой степени, чтобы услышать скрип мировой телеги?
Титус отодвинул от правого уха шершавый халат звездочета, прислушался. Повозку то и дело потряхивало, но никакого скрипа не было слышно. Он состроил грустную рожу, но вслед за тем уже без всякого принуждения с удовольствием улыбнулся, вспомнив свой новый сценический успех. Придуманное без всякого Волшебного пера изящно вплелось в реальность и изменило ее свойства. Разве не потому двойник отпустил его, что поверил в будущее, увиденное на сцене? Если так, то не доказывает ли внушенная через пьесу вера, что Титус, приложив некие усилия, сможет расслышать то, что доступно Марку, и донести, не расплескав, до других? Да, тыком, да, наугад – но слабый ветерок время от времени уже оживляет его дряблые паруса. Не оттого ли желание писать превращается уже в настоящую чесотку? Почти с вожделением – и опять же без всякой горечи – вспоминалось, как всего пару часов назад Волшебное перо лежало перед ним, он даже почти взял его в руки. Теперь, когда перо утратило свои чудесные свойства, наследнику почему-то было проще представить себя с любым другим письменным инструментом в руке.
Ночью он спал от силы часа два. При свете свечи и под сопение Павлиса, похожее на неумелый, шепелявый детский свист, листал слипшиеся страницы рукописи, перечитывая написанное когда-то Волшебным пером. Уже перед рассветом его озарило, что надо сделать за оставшиеся до конца света несколько месяцев. Он или отправится путешествовать с Марком, если тот согласится взять его с собой, или пойдет бродить по свету один, пытаясь превратиться в одно большое ухо, прислушиваясь ко всему вокруг и превращая это в слова. Сила и желание, которые он чувствует, важнее даже конца света. Да-да, ему совершенно ясно, что это имеет значение, несмотря на тот очевидный факт, что очень скоро его бренное тело отправится на корм рыбам… Проснувшись поутру, Титус долго лежал с закрытыми глазами и с тихо тлеющей радостью размышлял о том, что жизнь теперь предопределена, как прямой отрезок шоссе на равнине, но в этой предопределенности есть огромное преимущество, так как ничто ненужное, иллюзорное, уводящее в тупики и лабиринты тебя не искушает. Минуты, оставшиеся до подъема, казались самыми последними, отведенными в земной жизни на ничегонеделание и приятную лень, – скоро он встанет, наденет свою прежнюю одежду, соберет в мешок нехитрые пожитки и сделает на-конец то, что был должен сделать с самого начала… Павлис сладко сопел в кровати по соседству, свернувшись под одеялом калачиком и напоминая так ожившего спящего снеговика. Титус, стараясь не шуметь, аккуратно заправил постель и стопкой сложил на ней одежду ростовщика. Оделся в старые, но постиранные монастырские вещи. Рассеянно подумал о том, что ростовщик наверняка жалеет о потраченных на заговор немалых средствах, но, увы, возместить ему потерянные вложения он не в силах. Более того, придется напоследок разорить Михаэля на чашку кофе и кусок хлеба с сыром. Впрочем, скаредность, надо сказать, его совсем не портит. Напротив, придает узнаваемости, даже обаяния. Возможно,
