испортите, вы – бескрылые, жалкие охотники: мы отлично знаем, как оставить вас в дураках: всего-то дел, что, пролетая над маршем, держаться подальше от ваших мерзких старых ружей». Но отлично знали не все… Среди бедного народа взморья гусь считался вожделенным трофеем, но когда старый охотник Такой-то протягивал мне птицу со словами, мол, глянь, какого подстрелил гуся, и не заплачу ли я занего крону[51], всё, что я мог, – поздравить его с охотничьей удачей и отвесить комплимент его гусю, но купить птицу я не мог. Через мой желудок проходят и свиньи, и овцы, и многие другие четвероногие (коровы – никогда); я не чураюсь курей, фазанов и многих других видов птиц, как диких, так и домашних; но дикий гусь отделен чертой, за которой есть нельзя. Я легче съем жаворонка, куропатку или нежную откормленную молодую особь собственного вида, чем эту умную и благородную птицу.
Рано утром сквозь сон я слышал крики диких гусей, летящих вглубь острова на свои благодатные пастбища, а едва заходило солнце, округу наполнял тот же самый волнующий звук, отворяющий двери домов и обращающий головы в небо. И пока женщины и дети любовались возвращением гусей посреди улицы, я находился примерно в миле от них – на марше или у моря, откуда на заходящих на посадку птиц открывался лучший вид. Случались вечера, когда дикие гуси не оправдывали моих ожиданий, но и кроме них здесь всегда было за кем понаблюдать и кем восхититься. В первую очередь я имею в виду серых ворон. Этой осенью они прилетели немного позже обычного, но в последние десять-двенадцать дней октября они валили непрерывным караваном, прибывая, как заведено у них, рано утром, и к началу ноября по всему побережью стоял обычный вороний грай. Лучшее время для наблюдения за ними в эту пору осени – час перед закатом, когда, до отвала откормившись за день на марше дарами моря – мелкими крабами и падалью, что мои гуси – кукурузой, они перед сном предаются играм.
Однажды вечером я был вознагражден настоящим представлением. По случаю отлива широкое устье реки, точнее, маленький эстуарий, служащий Уэлсу гаванью, был обнажен до состояния широкой грязевой ленты – на ней-то и собралось поразвлечься перед сном шесть или семь десятков серых ворон. Одна из ворон выступала заводилой: найдя что-нибудь съестное (например, крабика или просто неопознанный лакомый кусочек), она издавала победный крик и воздевала добычу, мол, слабо потягаться?! Ее ближайшая соседка принимала вызов, следовала имитация битвы, и отвоеванный трофей триумфально переходил к новой владелице, но лишь для того чтобы быть воздетым ею в новом «слабо?». Описанное развлечение – всего лишь одна из целой дюжины различных забав, которым предавались здешние вороны; пока же на площадке шла игра, раз в несколько секунд какая-нибудь из праздно стоящих ворон взлетала на восемнадцать-двадцать футов и, совершив кульбит, пикировала строго вниз. Впрочем, строго вниз (очевидно, именно идеально отвесное исполнение было основной целью) в условиях сильного ветра получалось далеко не у всех – ворон сносило, и они активно помогали себе крыльями, извиваясь и суматошно порхая. Но вот от земли отрывалась ворона и уверенными движениями взмывала на сорок, а то и на шестьдесят футов, как будто и ветер ей нипочем, и падала изумительно отвесно, как камень. Такие воздушные мастера казались настоящими асами и профессионалами на фоне основной массы птиц, любителей и новичков – столь впечатляющим было различие.
Когда я поделился своими наблюдениями со старым охотником и рыбаком, он сказал: «Ох, сколько раз я смотрел, как они так играются, ну ведь дети же, сущие дети, ей-богу».
Думаю, каждому, кто хотя бы раз внимательно наблюдал за компанией птиц, особенно если эта компания собралась вместе, чтобы провести досуг, как мои серые вороны, приходило в голову это сравнение: сущая орава маленьких детей! И, как я уже отмечал в главе про болотную камышовку, одно из величайших наслаждений, доступных полевому натуралисту, – развалившись на подобающей дистанции от компании птиц, наблюдать за их играми в бинокль. Какой должна быть эта дистанция, зависит от наблюдаемого вида и типа местности, главное, чтобы птицы не чувствовали опасность и чтобы, заметив наблюдателя, они ни капли не обеспокоились его присутствием, как будто его нет вовсе. А в общем, нет такой дистанции, которую девяти- или двенадцатикратное призматическое стекло не сократило бы до двенадцати ярдов.
В Уэлсе я практиковал это наслаждение почти ежедневно, рассматривая сборища птиц в их любимых местах на лугах или у моря. Я мог наблюдать их часами, и мне никогда не становилась скучно, даже если в птичьем обществе ничего не происходило. Чем разномастнее слет, тем интереснее за ним наблюдать, ведь сколько видов, столько и нравов. Наблюдая за луговыми и прибрежными собраниями птиц, я вынес кое-что общее и важное – все птицы в моих окулярах получали определенное удовольствие от общения друг с другом. Вот над лугом, где пасется парочка чибисов, пролетает стайка скворцов; несколько мгновений поколебавшись как бы в нерешительности, скворцы почти наверняка спикируют к чибисам, и птицы будут кормиться вместе. Окажись рядом грачи или дрозды-рябинники, они тоже присоединятся к общему столу. Вот компания больших птиц, допустим, гусей или уток-пеганок – казалось бы, что здесь делать мелюзге, ан нет: и скворцы, и дрозды, и жаворонки охотно приземляются рядом или прямо между ними. И все как будто знают друг друга: гуси, утки, грачи, галки, ворóны, чибисы, все возможные дрозды, жаворонки, коньки, трясогузки, а также кроншнепы, травники и прочие береговые птицы, оказавшиеся по своим делам на суше, и те, кто не связан кровными узами, – приятели, а иногда и задушевные друзья. Даже чайки и цапли здесь чувствуют себя своими. Наблюдая за слетами птиц на лугах, вы всегда будете вознаграждены множеством интересных случаев, маленьких и побольше, не связанных с добычей хлеба насущного – мелких семян в траве и личинок из-под тугих ее корней. И хотя поиски насущного хлеба исключительно важны, учитывая, сколько поклонов нужно сделать к каждому семечку, каждому кусочку, чтобы насытиться, – в них еще не вся жизнь, в которой также хватает прочих интересных эпизодов: враждебных и дружеских стычек, озорных проказ, взрывов веселья. И всеми владеет универсальный дух игривости, которому бывает подвержена даже чопорная дылда-цапля, эта палка среди птиц. Однажды я с восторгом наблюдал, как три цапли, которые паслись в пестрой птичьей стае, внезапно оказались вовлечены в бесшабашную игру в догонялки. Думаю, читателю будет интересно узнать, что цапля бегает в догонялки не так, как другие птицы, – ее движения неуклюжи,
