лишены всякой грации, кажется, она вот-вот повалится.
Вообще непринужденность – это не про цапель: в такие моменты они выглядят крайне неловко. Напротив, небольшие береговые птицы охотно расслабляются, так же легки на подъем и в играх столь же грациозны, как птицы суши. Однажды я сидел на уэлской набережной, и в поле моего зрения было всех птиц, что всего два галстучника: первый спокойно кормился на обнажившейся грязи чуть ли не у моих ног, второй бегал у кромки воды в сорока или пятидесяти ярдах поодаль. Наконец, взмахнув крыльями, этот второй полетел к своему приятелю, но вместо того чтобы ожидаемо сесть рядом, он, на несколько секунд зависнув в воздухе в паре футов прямо у того над головой, бухнулся на него плашмя, да с такой силой, что чуть ли не припечатал бедолагу к земле, и тут же стал, сложив крылья и сделав вид, мол я тут ни при чем. Оправившись от внезапного потрясения, поруганный галстучник тотчас привел себя в состояние войны. Распушив перья, подняв хвост и нацелив опущенный клюв а ля турухтан, он двинулся на своего товарища; но физического возмездия не последовало, и вся демонстрация оскорбленного достоинства свелась к нескольким пронзительным тирадам негодования. На том сойдясь, галстучники принялись мирно пастись бок о бок.
Глядя на пестрые сборища птиц, быстро убеждаешься, что, несмотря на царящую в них непринужденную и дружескую атмосферу, их пернатые участники весьма сильно разнятся между собой темпераментом и, если можно так выразиться, представлениями о том, что такое весело. Небольшие береговые птицы, отличающиеся наибольшей социальностью, такие как грачи и галки, предпочитают играть между собой, и игры их, несмотря на частые вспышки якобы гнева, весьма безобидные. В этом они сущие котята или дети. Чайки, напротив, предпочитают общество разных птиц, но не участвуют в чужих играх и не подшучивают над соплеменниками из чистого озорства, как ворóны. Для чаек такое мелко. Чайка хочет поразвлечься за счет кого-то, и обычно этим кем-то становится чибис. Какое-то время праздно покружив для отвода глаз, чайка опускается на зеленый луг посреди стайки кормящихся там чибисов и начинает расхаживать, внимательно изучая траву, словно пытаясь разгадать ту мистическую способность или интуицию, которая позволяет скворцам и грачам из многих сотен травинок безошибочно определять одну-единственную, таящую в корнях личинку – жирный кус, обнажаемый точным ударом клюва. Но поскольку трава безмолвствует, в конце концов чайке ничего не остается, кроме как на практике перенять опыт старателей-чибисов. И она как ни в чем не бывало начинает ошиваться возле какого-нибудь чибиса, честно делая вид, что что-то ищет, сама при этом пристально следя за движениями своего визави, и как только в его клюве появляется личинка, следует стремительный бросок…
Еще одной птицей, державшейся особняком и не принимавшей участия во всеобщих забавах, была пустельга, которая ежедневно прилетала на луга поохотиться. Чем она промышляла, для меня так и осталось загадкой: полевки в ее когтях я ни разу не заметил, а насекомые давно исчезли. Как бы то ни было, появлялась она часто, но ее появления не сеяли среди прочих птиц ни малейшей паники: даже самые крохотки, даже жаворонки, коньки и трясогузки, знали, что пустельга – особа безвредная. Как-то, когда пустельга совершала свой облет, то паря в воздухе, то камнем падая к земле, на луг прилетела стая из почти полусотни скворцов. Заложив вираж, скворцы стали снижаться, словно собирались сесть, но вдруг мгновенно передумали (передумала стая?) и снова взмыли вверх. Оказавшись в двадцати ярдах над пустельгой, они стали повторять ее движения, а когда та в очередной раз расправила крылья, шесть или семь птиц, камнями выпали из стаи и врезались в пустельгу сверху. Раздраженно отмахнувшись, хищная птица взяла немного в сторону и снова принялась за охоту; стая последовала за ней, и не успела пустельга снова расправить крылья, как в них снова врезалось полдюжины скворцов.
После того как это повторилось пять или шесть раз, доведенная пустельга решила попытать охотничьего счастья на другом конце луга. Но и там скворцы не оставили ее в покое – последовав за ней, они продолжили доставать ее, до тех пор пока окончательно не набили оскомину, и пустельга, возненавидев весь мир, не улетела куда-то за горизонт. Достигнув цели, скворцы опустились на луг и принялись мирно пастись. Подобные действия скворцов могли быть вызваны чистым желанием позабавиться или же духом озорства, умноженным на чувство раздражения при виде птицы «не из их двора», каждое движение которой пронизано инаковостью, – чувство, подобное тому, что время от времени подбивает человека примитивного ума бросить полбуханки кирпича в лицо не такого, как он. Это чувство в полной мере знакомо и птицам, только выражается оно столь выверенным и грациозным образом, что любо-дорого взглянуть.
Здесь же мне посчастливилось наблюдать и совсем иное поведение стаи скворцов, ни капли не похожее на это желчное неприятие и показывающее, как по-разному относятся они к чужаку, коим для них является пустельга, и товарищу по лугу – дикому гусю. Дикие гуси, а их было дюжина или чуть больше, словом, небольшая стайка, летели с моря на свои пастбища на большой земле, в то время как стая из сотни скворцов шла перпендикулярным курсом на гораздо большей высоте. Когда примерно над лугом группы пересеклись, от стаи скворцов отделилась компания из десятков трех птиц и спикировала вниз, к гусям. Я думал, что они просто покуражатся подле больших птиц и вернутся к своим, а они, распределившись между гусями и подстроившись под их полет, помчались вместе с ними. Думая о том, каково им было лететь в воздухе, взвихренном крыльями больших могучих птиц, ежесекундно опасаясь получить длинными и жесткими маховыми перьями, я прихожу к выводу, что им было не очень комфортно. И всё же они летели. Летели в окулярах моего бинокля, пока все вместе медленно не растворились в небе, у самого горизонта.
Какая сила могла отделить третью часть стаи и принудить ее действовать подобным образом? Возможно, и здесь подойдет объяснение «сущих детей», сказавших друг другу: «Айда играть в диких гусей! Сделаем серьезный вид и полетим далеко-далеко в поля под гогот и крики, а как приземлимся, набьем зобы клевером и пшеничным зерном. И пока одни будут пастись, другие будут следить, чтобы какой-нибудь искусный охотник не подобрался к нам на расстояние грома, спрятавшись за щиплющей травку старой крестьянской клячей».
Мы настолько оказываемся во власти представления о единстве разума скворцовой стаи, той мысли, что она действует, вторя своему лидеру или подчиняясь его воле (если,
