class="v">Егеря
Обживали крутые высоты,
Понастроили дотов,
Пробили в граните ходы,
Пулемётные гнёзда
Лепились по кручам,
Как соты,
Пушки пялились хмуро
В долинную даль с высоты.
Долго жить собирались
Германцы на нашем пороге,
Но по нашим часам
Солнце
В наши приходит края,
И в урочное время
Приказа короткие строки
Обрубили все сроки
Постылого их бытия.
И обычней обычного
Серенький день коротался:
Раздували лежанки
В своих блиндажах егеря,
Шёл стеклянный снежок,
Часовой на дорожке топтался,
Налетал из-за туч
Ледяной ветерок октября.
А на русских часах
Передвинулись стрелки на волос,
Натянулись шнуры,
На исходные вышла броня,
И в обвальном гуденье
На части
Земля раскололась,
Рваный воздух завыл
На зазубренных
Бивнях огня.
Словно бешеных мамонтов
Тёмное, дикое стадо,
Разминая окопы,
Стирая в труху блиндажи,
Разнося Кариквайвишь,
Топтались, ревели снаряды,
Раскалённые пули
Кричали в дыму, как стрижи.
Миномётов гвардейских
До звёзд долетающий голос,
И мелькнувшие с визгом
Кровавые стаи комет,
И ещё на часах
Передвинулись стрелки
На волос,
И горбатые «Илы»
Пошли по указке ракет.
И уже не хватало
Дыханья,
И воздух с разбега
Налетал и валил,
И глушил,
И звенел о штыки…
Вот когда Мерецков
По осеннему талому снегу,
На прорыв и погоню
Железные двинул полки.
1944, г. Кола
В Киркенесе
Был дом. Была с наивной верой
Подкова врезана в порог.
Но пал на камни пепел серый,
А дом бегущий немец сжёг.
Рыбачья грубая бахила
Валяется… Хозяев – нет.
А может, это их могила —
Из щебня холмик без примет?
Лишь у рябины обгорелой
Над вечной, медленной водой
Сидит один котёнок белый…
Не белый, может, а седой?
На стуже не задремлешь, нежась,
Но он не дрогнул, как ни звал, —
А может, всё-таки – норвежец —
По-русски он не понимал?
Или безумье приковало
Его к скале? – Он всё забыл.
И только помнит, что, бывало,
Хозяин с моря приходил.
Ноябрь 1944, Эльвинес, Норвегия
У Варангер-фиорда
Угрюма ночь. Не спят солдаты.
Костёр под ветром не зачах.
Овчины, светлые, как латы,
Коробятся на их плечах.
Они сошли не славы ради
В окоченевшей этой мгле,
Грустить об избах в Нове-Граде,
Серпейске, Руссе иль Орле,
А чтоб оспорить в смертном споре
Земли родной и эту пядь:
Над полуночным Русским Морем
Германским ордам не стоять!
О том, как сталью в сталь врубаться
Умели мы, круша врага, —
Молчат прусса́ки и баварцы:
Над ними ветер и снега.
И сумерки варяжской стари
Мерцают слабо сквозь пургу
На диком пепле Луостари,
На Киркенесском берегу.
Ноябрь 1944, Петсамо
Гвардия
Опять горят костры напропалую,
И угли червонеют, как дукаты,
И песенку про молодость былую
Поют сквозь сон усталые солдаты.
Давно над ними жёны отрыдали,
И голосят теперь одни осколки:
Штыки и каски, шрамы и медали,
Пилотки на бровях, как треуголки.
А сапоги до голенищ сносились,
А седина в усах осела хмуро:
Они ещё под Куннерсдорфом бились,
Шли, не сгибаясь, в пламя Порт-Артура.
А может быть, они ещё древнее
И подлинны, как грубый миф Эллады,
И в их морщинах залегла, темнея,
Святая пыль развалин Сталинграда.
Ноябрь 1944, Петсамо
Пакет
Не подвигались стрелки «Мозера».
И ЗИС, казалось, в землю врос.
И лишь летело мимо озера
Шоссе с откоса на откос.
От напряжения, от страха ли —
Шофёр застыл, чугунным став,
А за спиной снаряды крякали,
На полсекунды опоздав.
Прижавшись к дверце липкой прядкою,
Чтобы шофёру не мешать,
Фельдъегерь всхлипывал украдкою
И вновь переставал дышать.
И из виска, совсем беззвучная,
Темно-вишнёвая на цвет,
Текла, текла струя сургучная
На штемпелёванный пакет.
Август 1945, Харбин
Тоска
Далёко-далёко отсюда
Свирепая катится Лица,
Зимы ледяная посуда
На розовых камнях дробится.
Играет вода молодая,
Кричит молодым жеребёнком,
И крутится пена седая
По бурым бегучим воронкам.
Я прожил там зиму и лето
В землянке, похожей на улей,
И немца свалил из секрета
Одною весёлою пулей.
И, верно, добыл бы другого,
Скрутил уж верёвкой мочальной,
Да фрица не вышло живого,
А вышел мне госпиталь дальний.
Теперь уж не то что досада,
Тоска, понимаешь, заела —
Брожу по вишнёвому саду
Совсем безо всякого дела.
А тут до рассвета не спится:
Вот только закрою ресницы,
Мне эта проклятая Лица
Без всякого повода снится.
И чувствую каждой кровинкой
Тот берег, бегущий несмело:
Ни деревца там, ни травинки
Такой, чтобы сердце согрела.
А небо большое-большое,
И плачет вода без приюта…
И хочется сразу душою
Ту горькую землю окутать.
Сады насадить бы по склонам,
Запрятать в смородине хаты,
Чтоб золотом шили по клёнам
Резные речные закаты.
Я срыл бы своими руками,
Отнёс бы туда это поле
С пшеницею и васильками,
И перепелами на воле.
И сердце моё замирает
С глухой, беспощадною силой:
Вода вороная играет,
И вереск качается хилый,
И роет гранитные гряды,
И плачет угрюмая Лица…
Мне надо, мне до́ смерти надо
На те берега воротиться!
Ноябрь 1944, Норвегия
Солдаты Заполярья
