оглядываясь на Митю.
Базанов с невозмутимым лицом выждал, пока он отсмеется.
— И потише, обстановка неизвестна.
Он передвинул на грудь автомат и, не оглядываясь, вперевалочку пошел через лес.
А с противоположной стороны уже подходила группа — впереди Очерет, огромного роста, с пышными усами на мальчишеском лице, за ним шли две девушки с громоздкими рациями за плечами, далее следовали остальные — всего в группе было двенадцать человек. Вот худощавый парень на журавлиных ногах устроился у костра, стал выкладывать коробочки и пакетики из брезентовой сумки с красным крестом. Кто-то, звякая котелком, побежал искать воду. Двое стали помогать Мите собирать хворост. Сочнев, в центре, широко расставив ноги и выгибая грудь, с удовольствием командовал во весь голос:
— Располагайсь! Разговор шепотом! Харч на стол! Шевелись!
Когда Митя принес к костру очередную охапку хвороста, он поразился, как этот уголок леса, еще минуту назад дремучий, враждебный, полный угроз, сразу стал своим, домашним от этой человеческой суеты, негромких разговоров, от веселого покрикивания и понукания Сочнева. Мите ужасно нравились эти первые минуты привалов и устройства коротких стоянок, и то, что за полдня успеваешь привязаться к какой-нибудь корявой сосне, между корнями которой так удобно сидеть и чистить автомат, или к затянутому ряской бочажку, в котором полоскал портянки и потом, пока они сохли на солнце, любовался золотистыми искорками на зернистой темно-зеленой пленке, застывшей на поверхности воды. Потом он вспоминал привалы и стоянки по этой сосне, по бочажку, по невысокому холмику, поросшему орешником… Вспоминал всю жизнь.
Красное, закатное солнце зажгло два окошечка в маленьком домике обходчика, окрасило крылечко, низкую дощатую дверь. Дверь отворилась, выглянул старик обходчик. Прислушался.
Издалека, со стороны города, еле слышно доносилась нечастая винтовочная стрельба. Старик покачал головой:
— Опять! Слышишь, Маша? Облава там, что ли…
Вытирая руки передником, рядом с ним на пороге встала Маша. Теперь, в белой блузке с высоко подвернутыми рукавами, она казалась совсем девчонкой.
Оба замерли.
— И не думай из дому выходить, Маша!
— Белье ж надо развесить…
— Иди, иди. Сам сделаю.
Через минуту он вышел, неся таз с бельем. Стал вешать за домом.
В комнате Маша прильнула к окну — ей было страшно за отца. Далекая стрельба продолжалась. Вдруг скрипнула дверь. Она, вздрогнув, обернулась. На нее пристально смотрел человек в форме советского офицера, с автоматом в руках.
— Есть еще кто-нибудь в доме? — тихо спросил он.
В горле у нее разом пересохло. Она отрицательно покачала головой.
— А немцев поблизости нет?
Она снова покачала головой.
— Господи! — сказала она наконец. — Откуда вы?
Он наклонил голову набок, виновато улыбнулся.
— Окруженец. По селам мотаюсь. Кто пожалеет, подкормит.
— Я сейчас… Картошка сварена…
— Спасибо, пока сыт. А подопрет — приду. Ладно?
Вдруг она насторожилась.
— Мотаетесь, а гимнастерка новенькая!
Он попытался отшутиться:
— Немцы со склада выдали!
Но она уже замкнулась: смотрела подозрительно и отчужденно.
— Не слыхали, когда немцы будут дорогу восстанавливать?
— А мы ничего не знаем.
— В каком месте разрушен путь? Далеко отсюда?
— Ничего мы не знаем.
— Как же так, ведь ваш отец — путевой обходчик!
— Если все знаете, зачем спрашиваете?
Теперь она ему совсем не верила. И он решился на хитрость.
— А Федор Лукич говорил: хорошие люди, иди к ним, как к своим.
Она окаменела. Даже дышать перестала.
— Не хотите говорить! Гитлеру помогаете?
Она неожиданно заплакала, беззвучно, не сводя с него мокрых глаз. Потом зашептала горячо и сбивчиво:
— Наши! Год целый! Там внизу мост взорван. Там будут ремонтировать. Скоро. Как же Федор Лукич? Никогда ни словом! За что?
Он нахмурился.
— Ну и вы ему ни полслова. О таких делах не разговаривают! Даже с родным отцом!
И он ушел, коротко и буднично кивнув. А она долго не могла отвести глаз от порога, где только что стоял советский офицер, с тремя квадратами на петлицах, с автоматом на груди. И это было как сон.
Вернулся отец.
— Ну и музыка…
— Что?!
— Все еще стреляют… Господи, кто-то там му́ку принимает! Освободи стол, Маша, табачку покрошу. Спасибо, табачку люди дали… — Он уселся за стол, стал рубить ножом табак. — Ох-хо-хо!.. Пошла бы за Федора Лукича, Маша, я б тут спокойно пересидел, видишь, люди не оставляют… Что молчишь, Маша?
— Думаю.
— Думай, дочка, думай. Он человек осторожный, со всеми в ладу. На вокзале служба спокойная, сытая. С ним не пропадешь.
— Может быть, может быть…
Что-то новое, радостное было в ее тоне. Старик внимательно поглядел на нее, вздохнул:
— Слава тебе, господи!
Ночью после дождя в лесу партизану неуютно: холодно и сыро. Ляжешь у костра — один бок греется, другой стынет. Уснешь — совсем замерзнешь. Да и тревожно в первую ночь в незнакомом лесу. Так и проворочаешься всю ночь. А то еще нужно поправить впросонках костер, сменить товарища на посту…
Всю ночь в лагере слышались шорохи, тихие разговоры, движение.
У рации возились девушки Соня и Вера — утром нужно выходить на связь. Подсвечивая фонариками, они что-то ладили, подкручивали. Переговаривались.
— Интересно, будем мы когда-нибудь воевать? — сказала Соня.
Голос у нее низкий, с хрипотцой. Фонарик подсветил коротко, под мальчишку остриженные золотистые волосы, безбровое лицо со вздернутым носиком.
— Радистам все равно не придется как другим. Нас будут охранять и прятать. — У Веры голосок певучий и вкрадчивый. Черные волосы до плеч. И раскосые глаза загадочны — никогда не поймешь, что у нее на уме.
— Иждивенки мы! Противно, — не унималась Соня.
— Каждому свое. Мы женщины.
— Жалею, что родилась бабой! Одни юбки чего стоят! И всем обуза.
— Тебе девятнадцать стукнуло, а рассуждаешь как ребенок. Женщина в армии — сила.
— Знаю я эту силу — чужих мужей отбивать!
— Во-первых, в армии не одни мужья. А во-вторых, ты знаешь, что женщина может заставить мужчину совершить такой подвиг — все ахнут!
— А если у него жена дома?
— Подыщи холостого.
— Перестань болтать!
— Ой, взорвешься! — Вера тихо засмеялась. — А вот ты увидишь, Сонька, какой подвиг ради меня совершит один человек. Увидишь!
— Ну и очень хорошо, — проворчала Соня, — и ложись спать. У тебя сеанс скоро.
— Не хочется спать…
— Рука будет дрожать.
Девушки стали укладываться, кутаясь в короткие телогрейки. Лейтенант Сочнев бродил по ночному лагерю. За ним как тень Гриць Очерет. Не спалось Сочневу, он ощущал на себе почетный груз ответственности командира, пусть временно, пусть только на эту ночь, пока не вернулся с железной дороги Базанов, но все равно от этого груза радостно частило сердце, в голове была легкая ясность, и один за другим возникали дерзновенные планы…
— Гриць, кто это там под деревом окопался?
— Фельдшер Птицын.
— Целый блиндаж! Ну, герои!..
