Я тут же подумал: не к добру.
Н а д е ж д а К л е м е н т ь е в н а. Мистика.
П е р е в о з ч и к о в. Мистика. Ворье! А Шишлов этот… Прости, Надя… Но я сегодня уж не останусь.
Н а д е ж д а К л е м е н т ь е в н а (истерически хохочет). Прелестно! Какие благородные!.. Один другого лучше… Разом — весь узел!..
П е р е в о з ч и к о в. Выпей, вот, воды. Ну!
Н а д е ж д а К л е м е н т ь е в н а. Благодарю!
П е р е в о з ч и к о в. Перестань бегать.
Н а д е ж д а К л е м е н т ь е в н а. Дорогой мой, если ты сейчас уйдешь, тогда уж… Все! Конец. Решай же.
П е р е в о з ч и к о в. Но у меня тоже гадко на душе.
Н а д е ж д а К л е м е н т ь е в н а. Ты можешь всю ночь сидеть и читать. Пожалуйста! Но тотчас уйти, оставить меня в жутком состоянии… Решай, Данечка.
П е р е в о з ч и к о в. Дай мне книгу потолще. И плед.
2
Комната в доме, где квартирует Аля Батюнина. Входят А л я и О к а т ь е в. Аля замечает на полу клочок бумаги. Подняла бумагу, пробежала глазами и сунула в карман.
О к а т ь е в. Записка? От кого?
А л я (не желая расстраивать Окатьева). Чепуха.
О к а т ь е в. Покажи.
А л я. Совершенно неинтересно… (Передает записку Окатьеву.)
О к а т ь е в (читает). «Батюнина, сегодня кончился срок, который тебе дали. Если к вечеру ты не уберешься из поселка, то будешь убита». Аленька? Тебе давали какой-то срок?.. Кто же — авторы этого послания?
А л я. Первая записка была в прошлый вторник. Дали мне неделю.
О к а т ь е в. И ты не сказала мне ни слова!
А л я. Беспокоить тебя… Зачем? Я передала ту записку Можаренкову. Он отвез ее в губчека.
О к а т ь е в. Знала, что сегодня истек срок, — и ходит себе как ни в чем не бывало…
А л я. Но что же мне делать? Забиться в норку и дрожать?
О к а т ь е в. Когда могли подложить эту записку?
А л я. Возможно, утром или днем. Но я рано ушла работать. Весь день сюда и не заходила.
О к а т ь е в. И что ты меня раньше не послушала! Эту ночь я буду сидеть в твоей комнате, как пришитый. А утром поедем с тобой в город. Иди в губисполком — и откажись от руководства экспедицией! Вообще от этой работы. Она не для тебя.
А л я. Для кого же?
О к а т ь е в. Ладно, сейчас не до споров.
А л я. Нет, сегодня нам с тобой без споров не обойтись. Зачем ты вступил в шишловский комитет? Алеша…
О к а т ь е в. Мне стало тошно. Понимаешь? Рядом с Садофьевой, Фрязиным… Мне захотелось… пусть высокое слово не смешит тебя… к борьбе захотелось прикоснуться! Я не сразу и согласился, а потом увлекся…
А л я. Видишь — меня ты хотел бы запрятать в тихую норку, а сам… Чем же тебя увлек местный Робеспьер?
О к а т ь е в. Робеспьер? Нет, наивный, добрый человек! Он проповедует идеальный, гармоничный мир людей, природы, солнца и света. Задумал парк в центре поселка! Жители уже копают ямы под деревья. Всю землю он видит зеленой, свежей, нарядной!.. И людей — просветленных, объединенных взаимной любовью, дружбой, братством.
А л я. Дружба, любовь?! Да он же провоцирует, ловит на ошибках, запугивает…
О к а т ь е в. Разве?.. Нет, нет, комитетчики подстраивают ловушки только вредным людям… Но в этом нет ничего дурного.
А л я. Ты — политическое дитя! Где тебя выдерживали в дни революции? В каком инкубаторе? Вообще — кто ты?..
О к а т ь е в. Сколько страданий доставлял мне этот вопрос — кто я? Началось еще с университета. Вокруг меня были умники, бывшие рубаки, заядлые картежники, дураки законченные, наконец, или просто хорошие ребята. «Хороший парень» — это ведь тоже лицо. А меня мучила мысль, что я — никакой! Движущаяся пустота. Мне казалось, что не на меня люди смотрят, а сквозь меня. Будто я бестелесное ничто. Или идут сквозь меня, если я в толпе. Дырка в толпе!.. И все это — до встречи с Шишловым. Он душу в меня вдохнул, дал мне силу, облик.
А л я. Как странно… Такая мысль тебя гложет! Но я люблю твое лицо. В нем столько загадочного, милой незавершенности… Ты просто не знаешь, какой ты чудный.
О к а т ь е в. Фантастика. Меня можно любить?
А л я. Безумно!
О к а т ь е в. Разве что. (Целует ее.)
А л я. Алешенька…
За окном послышались шаги.
Пусти… (Притушила лампу.)
Окатьев смотрит в окно.
О к а т ь е в. Прошли за угол. Двое или трое.
А л я и О к а т ь е в стоят в затемненной комнате. Вдруг раздались крики, потом выстрелы. Аля, с браунингом в руке, выскочила из дома. Вслед за ней — Окатьев. Через некоторое время они возвращаются с М о ж а р е н к о в ы м.
М о ж а р е н к о в (прижимает руку к груди). Ушел… Догадался, что засада…
А л я. Какая засада?
М о ж а р е н к о в. Чекисты в переулке дежурили. Я — с ними. А тот, гад, похоже, по твою душу приходил…
А л я. По мою душу? Но почему стреляли?
М о ж а р е н к о в. Он и стрелял. В темноте, а без промаха. Даже удивительно… свой, из поселковых… Вишь… стало быть… а я-то думал — слегка… Нет, знать, сильно зацепило… (Падает.)
Аля и Окатьев бросаются к Можаренкову.
А л я. Кто стрелял?! Кто? Авдей Михалыч! Родной…
Плавная мраморная лестница с одной-двумя колоннами и зал с огромным камином и измятой люстрой, свисающей беспомощно с потолка. Здесь, в доме, принадлежавшем помещикам Сюзяевым, помещается и штаб шишловского комитета. Гремит духовой оркестр, которым дирижирует М ы с л и в е ц. Ж и т е л и п о с е л к а — возле дома и непосредственно в зале, там, где распоряжается Ш и ш л о в. Громкий говор, общее движение. Слева, мимо колонн, на тачках, по доскам, положенным на землю для тачечного колеса, везут глыбы гранита. Везут мужчины и женщины. Даже дети и те впрягаются в тяжелые тачки вместе с родителями. Вверху, под капителями колоннады — красный кумач, а на нем белыми буквами: «Даешь рай на земле немедленно!» Среди людей, толпящихся в зале, мы видим, кроме Шишлова, еще и А л ю, О к а т ь е в а, Ф р я з и н а, А г а ф ь ю Ю р ь е в н у, Н а д е ж д у К л е м е н т ь е в н у, М ч и с л а в с к о г о, С а д о ф ь е в у, С е р г е я В а р ф о л о м е е в и ч а. Жители и дачники поселка Птюнька работают в этот субботний день, отдают свой энтузиазм делу, которое задумал Шишлов. Тут же и ближайшие помощники Шишлова — М л а д е н ц е в и Б у л ь-Б у л ь. Все — и простые люди, и дачники — оделись как можно проще, потому что работа у всех грязная. Везший тачку с глыбами гранита м у ж и к случайно опрокинул ее набок, тачка сошла с доски. Мужик чертыхается, оставляет тачку и бежит в дом. Подбегает к Шишлову.
П е р в ы й м у ж и к. Да на черта мне твой рай! Вон, тачка уже не идет… Пятую везу. Как собака выдохся. (Тяжело дышит.)
В е р х о р у б. Кишка, знать, тонка! Поменьше нагружай. Это ж одно удовольствие — сообща работать!
В т о р о й м у ж и к. Зачем такую громаду Можаренкову? Помер — и земля ему пухом!
В е р х о р у б. Так то ж монумент, братцы! Памятник герою!
Ф р я з и н. Очень, очень велик монумент. Вообще-то, хоть товарищ Можаренков и был революционер, и я его уважал…
А г а ф ь я Ю р ь е в н а (поддерживает мужа). Куда ему! Под самые облака. Это ж тридцать метров! И какой дурак удумал?
Ш и ш л о в (как и все, запален работой). Осторожней, мадам Фрязина. Тут думал не дурак, а скульптор. (Показывает чертежи и эскизы, потрясает
