Хрустальный звон прибоя
И нескольких монет в потертом кошельке.
Одиссей на Итаке
Лохмотьями укутанный скелет,
А может быть, бездомная собака —
Я воротился через двадцать лет
На этот остров именем — Итака.
И топаю теперь, едва дыша,
Нащупываю посохом дорогу.
Ведь сожжена не Троя, а душа,
И путь ведет к последнему порогу.
Я разрушал чужие города
И бросил дерзкий вызов Посейдону,
Громил врагов и угонял стада,
И примерял бессмертного корону.
И что теперь? Сидеть у очага,
И растирать рукою поясницу,
И псам бросать остатки пирога,
И ублажать рассказами царицу?
Не то супруг, не то опять жених.
С другими мне пристало ль состязаться?
Двенадцати колец никто из них
Пронзить не сможет. Можно утешаться.
Раскрутим же по новой колесо —
Почти неуловимое движенье!..
Но Пенелопа — та же Калипсо,
А небеса — земное отраженье...
* * *
Ну кто там опять стучит в окно?
Ведь мы живем
на пятом этаже.
Это ветер...
Белый платок, который
невидимые пальцы выткали
из звездных нитей.
На темно-синем — ветер, ветер...
Зачем он здесь? Зачем
стучит в окна?
здесь,
вдали от асфальта,
от пыли,
ночью — зачем он стучит,
этот ветер?
Открой окно, впусти его
в наш дом.
Ветер, ветер...
* * *
Парики, манжеты, шпоры,
Пистолеты, шпаги.
Одряхлевшие бретеры
Требуют бумаги.
Порыжевшие чернила
Заполняют фляги.
Чердаки, замки, перила,
Горы и овраги.
Сказка
Покосившиеся крыши,
Перелески вне и за,
Облака, небесной мыши
Серебристые глаза.
* * *
...Я взял тебя на рассвете, и не
солнце (оно не светило тогда)
слепило глаза. Не осталось следа
на темной волне.
Над городом спящим летели и вы
гибались навстречу хребты облаков,
мы не замечали горящих оков
густой синевы.
Лишь солнце лучами разбило кольцо
нашего сна (ни яви, ни сна),
разбилось кольцо, тогда тишина
скрыла лицо.
И, зная уже, что навсегда —
Боже, зачем я остался тогда?
* * *
А. Вишневому
Я стою на перроне, упираясь
ногами
в грязный асфальт.
Я смотрю на сидящих в вагонах, они
отрешенно
смотрят на меня (сквозь меня),
я вижу их,
уезжающих,
они
не видят меня, потому что
я остаюсь.
Густой вокзальный воздух отталкивает
крики, свистки, разговоры. Завтра
я уеду.
Я буду сидеть в вагоне у окна,
покрытого дорожной пылью и
высохшими мутноватыми
подтеками, за этим окном будут
люди, стоящие на
перроне, они
увидят меня уезжающего, я не
увижу их, потому что они
остаются.
Завтра я уеду, понимаешь — завтра.
* * *
Только одно остается: ключами
чуть побренчав, постараться плечами
выразить недоумения жест — в
зимние праздники не до торжеств.
Дружно троллейбусы, будто бизоны,
мчатся по улице. Видно, резоны
есть и у них собираться в стада.
Зимние праздники, будто вода
талая капает... Мало-помалу
медленной улицей выйти к вокзалу,
к безукоризненно белой стене.
Зимние праздники, дань тишине...
* * *
Некому
Парус расправить на мачте...
Плачьте!
* * *
Поздно, любимая, солнце уже закатилось,
темные росы ложатся туманом на окна,
медленно движется очень по линии плавной,
после полуночи с неба срываются звезды.
* * *
Ты разве не слышишь дороги, когда идешь?
Г. Дж. Уэллс
вот маленькая девочка идет
плывут облака
и пыль клубами
и грузовик усталый
взвод солдат
и с ними пушка
и бессмысленно топчется пес
едва не попавший под колеса
бессмысленно
суматошно заливаясь лаем
дерево шуршит
как раскрытая книга
на ветру
старик
нащупывает путь осторожно
как младенец ищет грудь
девочка облака
грузовик солдаты
пушка пес
дерево старик
это — дорога
Из книги «Разбойничья ночь»
Легенда о Черном Генрихе
Жил разбойник Черный Генрих возле леса над рекою,
Горемыкам был защитой и несчастьем — для врагов.
Отличался метким глазом и уверенной рукою,
Попадал в имперский талер с тридцати пяти шагов. ...
Как-то в полночь на поляне затаился Черный Генрих,
